Директор завода
Такого организованного человека, как Иван Васильевич Окунев, я не встречал в жизни ни среди гражданских, ни среди военных руководителей всех рангов. Рабочий стол его всегда был абсолютно чистым. Он не терпел на нем ни одного предмета, ни одной бумажки. Никогда он ничего не записывал, все держал в памяти.
Рабочий день его начинался в 6 часов 30 минут. До 8 часов он один, без всякой свиты, обходил цехи завода: бывал, как правило, в отстающих цехах или там, где намечалось отставание, беседовал с рабочими и мастерами третьей смены или пришедшими на первую. Если на производство ставилась новая машина, то с 7.30 до 8.00 он ежедневно проводил рапорт в сборочном цехе. К 8 часам Окунев приходил в кабинет и в течение получаса знакомился с почтой. В это время к нему в кабинет никто не заходил. Все телеграммы, поступавшие на его имя, ему приносила в течение дня секретарь. Он при ней их расписывал и сразу же отдавал в «работу». С 8.30 до 11.00 к Окуневу без предварительной договоренности и доклада мог зайти любой начальник цеха, отдела или их заместители. Очереди не было, так как в кабинете никто не засиживался более 10 минут. Вопрос решался однозначно: или «да», или «нет». Если он соглашался с просьбой или предложением пришедшего, то немедленно давал распоряжение исполнителю.
В 11 часов начинался директорский рапорт по телефону. К этому часу в диспетчерскую сходились все заместители и помощники директора. Вел рапорт начальник производства, директор же только иногда вмешивался. Начальники цехов докладывали по установленной форме – не более одной минуты каждый. Если во время рапорта какой-нибудь начальник цеха начинал долго объяснять причины отставания и т.д., Окунев говорил начальнику производства: «Штаркман, выключи этого болтуна…» Рапорт заканчивался в 11.30. До 12 часов директор обсуждал различные вопросы с заместителями. В 12 часов он уезжал домой на обед. После обеда Окунев иногда шел в цех или проводил совещание. К совещаниям он тщательно готовился, поэтому они длились, как правило, не более получаса. За это время Окунев выслушивал мнения заинтересованных лиц, уточнял свое предварительное решение и давал задания исполнителям. Остальное время до конца рабочего дня кабинет директора был свободным для посетителей. Если в данный день не было парткома или приема рабочих, он уезжал с работы в 17.30. Никаких совещаний после рабочего дня у него никогда не было.
Один раз к нам на завод спецрейсом к 15 часам должна была прилететь для ознакомления делегация Ленинградского Кировского завода. Директор поехал встречать гостей на аэродром. Когда прилетевшая делегация вошла в зал, было уже 17.30. Первые слова директора прозвучали так: «Извините, я вынужден задержать вас после работы. Самолет запоздал».
Каждую неделю перед выходным днем директор проводил очные рапорта в зале заводоуправления. На них рассматривались общие вопросы, обычно такие: состояние с техникой безопасности, снижение трудоемкости, о чистоте на заводе, о попавших в вытрезвитель, о состоянии с питанием в столовых и т.д. Как и на другие совещания, Окунев приходил в зал одним из первых, минут за десять, садился за стол президиума и глазами сопровождал входящих. Никто не опаздывал…
Случались «декадники» и с необычными вопросами, об одном из которых хочется сказать особо. В зале были расставлены столы, на них разложены «предметы», изъятые охраной на проходной. Там оказались: самодельные пистолеты и револьверы, ножи, поршни, поршневые кольца и другие поделки; пистолеты по конструкции и качеству изготовления – лучшие в области. Более всего меня удивил герметичный корпус к коляске мотоцикла. Сделан он был очень аккуратно. Авторство – за осепоковочным цехом. Этот цех изготовлял на семитонном молоте только одну деталь – вагонную ось, а тут – коляска! Директор обратился к начальнику цеха:«Московских, ведь если бы я поручил тебе делать эту коляску, ты бы начал отнекиваться до тех пор, пока тебя не хватила бы кондрашка… Я бы, конечно, все равно заставил тебя эту коляску делать, но ведь ты у меня под это дело наверняка бы выклянчил дополнительно к штату минимум 50 конструкторов да еще технологов всяких…»
Директор очень любил чистоту и порядок в цехах и на заводской территории. Так, например, он заставил в сборочном цехе на корпусном конвейере все лестницы и лесенки покрасить белой эмалью. Рабочие, прежде чем залезть внутрь корпуса, вынуждены были тщательно очищать обувь. Однажды на «декаднике» Окунев рассказывает: «Иду сегодня утром мимо конструкторского бюро, а под окном у Карцева лопухи растут». Сам я этих лопухов почему-то никогда не замечал. Пошел проверить. А оказалось вот что. Кто-то под окном моего кабинета отрыл траншею, а затем засыпал ее глиной. На ней-то и выросла сорная трава, напоминающая лопушки. Пришлось срочно посылать людей в цех озеленения за семенами газонной травы…
Большое внимание уделял Окунев и заводскому поселку, который стали любовно называть «Вагонка». По генеральному плану поселок должен был застраиваться в сторону центра города. Директор же не признавал городских властей, и все новые дома строились в сторону леса.
Когда я впервые приехал в Нижний Тагил, проходило массовое озеленение завода и поселка. Каждому цеху и отделу отводилась территория для посадки и выделялся посадочный материал. Территория между главной проходной и главным корпусом была засажена яблонями. Так как в этом месте под землей проходили теплотрассы, яблони весной хорошо цвели, а осенью давали богатый урожай. Яблоки висели до поздней осени, пока не начинали опадать листья. Весь урожай, по решению коллектива завода, передавался в подшефный детский дом. Однажды двое рабочих, идя со второй смены, сорвали по нескольку яблок. Это увидели вахтеры на проходной и записали по пропускам фамилии незадачливых любителей яблок. На другой день на всех проходных был расклеен напечатанный крупными буквами приказ директора завода об увольнении этих «злоумышленников»…
После озеленения началось покрытие дорог асфальтом, для чего на территории завода построили маленький асфальтовый заводик. В это же время на заводе организовался самострой. Стали изготавливать шлакоблоки, поставили печь для обжига цемента. Всю столярку делали в модельном цехе, пиломатериалы изготавливались на заводской пилораме, провода обматывались в электроцехе и т.д.
Как-то мы с Окуневым возвращались из Москвы. Перед подходом поезда к г. Горькому состоялся следующий разговор:
– Я знаю, ты откуда-то из этих мест. Достань мне стекловара, а то стекла в цехах часто бьются, да и для жилья необходимо. Сделаем цех для производства стекла.
– Я, Иван Васильевич, не из этих мест. Я из Ивановской области и со стекловарами не имел никаких дел.
– Ну вот, не хочешь помочь директору!..
Следует особо отметить, что И.В. Окунев органически не мог ничего просить у начальства или у кого-то из соседей, он предпочитал «натуральное» хозяйство. Однажды, когда я зашел к нему по какому-то вопросу, он сказал: «Знаешь, у нас под Тагилом добывают мрамор, остается много мраморной крошки. Что если в опытном цехе из нее сделать мраморные полы? Когда сделаешь, скажи. Я приведу всех начальников цехов, покажу им и заставлю то же сделать у себя в цехах. Это мне надо не для показухи, а для дела: ведь на такой пол рабочий не бросит заготовку или деталь, а после смены обязательно подметет его».
Наши умельцы в опытном цехе постарались. Пол был сделан из разноцветных шашек, разделенных алюминиевыми пластинами, хорошо отшлифован и выглядел не хуже, чем на некоторых станциях московского метро. Директор привел всех начальников цехов, показал новый пол, после чего в месячную программу каждого цеха вписывалось задание по покрытию определенной площади цементным раствором с мраморной крошкой. Если установленное задание по новому полу цехом не выполнялось, при других отличных показателях ему классное место в соцсоревновании не давали.
Директор жил только одним заводом, никаких других забот и увлечений он себе не позволял. Все он делал фундаментально. Помнится, как-то начало лихорадить цех крупного стального литья. Иван Васильевич заставил выложить в цехе весь пол чугунными плитами, изготовить специальные рольганги для перемещения опок, заменить вентиляцию и провести целый ряд других мероприятий по улучшению условий труда рабочих. Цех выправился.
Однажды Окунев вызывает меня к себе. Прихожу. В кабинете уже сидят главный механик и главный технолог завода. Директор говорит: «Может быть, придется менять чертежи. Я сегодня прошел утром по корпусному цеху. Корпуса вовремя не сдаются. Оказывается, у них в запое рабочий, который шабрит постаменты под установку двигателя, гитары и коробки передач, и только он один может это делать. Я не могу примириться с тем, чтобы из-за одного алкоголика лихорадило весь завод. Корпус есть – танк есть. Если начальники цехов видят, что на сборочном участке корпусов нет, они и не спешат давать комплектовку. Вы, господа главные специалисты, обязаны устроить так, чтобы шабровка делалась не вручную, а станком! Сроку вам на это – месяц. Идите».
На следующее утро прохожу по корпусному цеху и вижу на сварочном конвейере разрыв: прямо по его линии вырыта какая-то яма. На мой вопрос, для чего это, мастер цеха ответил: «Будут делать фундамент под станок для шабровки постаментов». Через две недели был установлен горизонтально-фрезерный станок, рядом с ним – кантователь. Шабровка стала производиться быстрее и качественнее.
На каждый год директор планировал какое-либо общее дело, направленное на улучшение социальных условий трудящихся. В конце 1950-х гг. он затеял строительство дворца культуры и, несмотря на последовавшие запреты, дворец был выстроен исключительно красивым и уютным. Как-то зимой на очередном «декаднике» Окунев сказал: «На приемах рабочие не дают мне жизни с детскими учреждениями. Надо эту проблему решить в следующем году. Кондратьев, зачитай, кому что строить». Цеху крупного стального литья, например, предписывалось построить детский комбинат на 100 мест. Более мелкие цехи были объединены по два–три. За год построили столько яслей и садиков, что потом некоторые из них закрывали в связи с уменьшением рождаемости.
Весной 1953 г., идя на очередной «декадник», я увидел перед заводоуправлением колонну автобусов и подумал: «Опять Иван что-то затевает…» Когда все собрались, директор скомандовал: «Все в автобусы» и пошел к выходу, за ним потянулись все сидящие в зале, в том числе и приглашенные из завкома женщины в туфельках на высоких каблуках… Двинулись в сторону леса, на Пихтовку, проехали по лесу, пока не кончилась дорога. Директор вылез из автобуса и снова скомандовал: «За мной…» Все пошли по таящему снегу и лужам, хотя обувь для этих условий была не подходящей. Пришли на поляну. Окунев сказал, показывая рукой: «Вот, смотрите. У горнозаводчика Демидова здесь была плотина, а мы будем строить водоем и зону отдыха. Кондратьев, зачитай, кому что выделять». В течение трех месяцев старую плотину подсыпали, кустарник выкорчевали. А уже в июле этого же года был готов большой пруд, которому народ дал название «Иван-озеро».
Иван Васильевич очень любил новую технику. Иногда он и сам выдавал идеи, которые я, признаюсь, частенько отвергал, чем, конечно же, обижал старика. Однажды в конверте с курьером он прислал рисунок сцепленных между собой чем-то вроде шарнира двух половин танка. От второй половины была проведена стрелка и написано: «Ящерица бросает хвост». Как потом выяснилось, директор подумывал о создании танка, состоящего из двух функционально разных частей, одна из которых (задняя) перед боем отцеплялась, чтобы не мешать основной (боевой) части.
Справедливости ради следует отметить, что любые здравые идеи он поддерживал горячо, искренне вживался в них, даже если они были высказаны не им, и если приступал к их реализации, то боролся до конца.
Случалось, правда, и такое, когда директор, осмыслив чью-то мельком высказанную идею, настолько сживался с ней, что по прошествии некоторого времени всенародно выдавал ее за свою. Так было, например, с идеей о газотурбинном танковом двигателе, о которой пойдет речь в одной из следующих глав. Главные конструкторы других заводов жаловались на невнимание к новой технике их директоров и завидовали мне. В связи с этим я спросил как-то Окунева: «Почему вы идете на трудности и риск срыва программы, связанные с внедрением новых машин?» Он ответил: «Во-первых, я патриот завода и его маркой дорожу. По танкам я хочу быть впереди Харькова. Во-вторых, если мы не будем внедрять новую технику, я не смогу держать завод экономически».
Последняя фраза Окунева требует разъяснения. Сейчас все неудачи в экономике и отставании в техническом прогрессе связывают с созданной Сталиным административно-командной системой. На первый взгляд покажется странным, но до 1965 г. она работала четко и давала положительные результаты. Тогда ежегодно в феврале директивным порядком нормы выработки ужесточались на 15%. Если за изготовление какой-то детали платили, например, один рубль, то с 1 марта уже 85 копеек, а в следующем году 72 копейки и т.д. Анатолий Васильевич Колесников как-то при очередном снижении расценок пошутил: «Я уже много лет работаю на заводе, нормы каждый год ужесточаются, теперь завод за танки должен еще доплачивать, а не получать деньги». Чтобы завод работал с прибылью, шли двумя путями: снижали трудоемкость изготовления за счет внедрения нового, более производительного оборудования или внедряли в производство новые образцы, закладывая в нормы «жирок» для их дальнейшего ужесточения. Например, трудоемкость изготовления танков Т-55 и Т-62 была практически одинаковая, а в связи с улучшением боевых характеристик последнего цена на него была на 15% выше, чем на танк Т-55.
Сталинскую административно-командную систему начали разрушать в 1965 г., когда объявили так называемую косыгинскую реформу. Когда ее обнародовали, Окунев сказал: «Теперь промышленность поползет вниз». По этой реформе ежегодное директивное снижение трудоемкости отменялось, нормативная прибыль на военную продукцию увеличивалась с 3 до 14%. У директоров появились денежки, которые потом рабочие стали выкачивать за сверхурочные часы, за работу в выходные дни и т.д.
В 1966 г. за выполнение очередной пятилетки большая группа рабочих, ИТР и служащих завода была награждена орденами и медалями. К радости всех, шестидесятилетнему директору завода было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
…Окунев очень не любил ездить в командировки и за пределами Нижнего Тагила был совсем другим – беспомощным человеком. Выезжал он только на сессии Верховного Совета РСФСР, ежегодные активы Министерства и съезды КПСС. По частным вопросам он выезжал всего два раза, да и то по вызову лично министра: первый раз – в 1961 г. на заседание ВПК и второй раз – в 1964 г. на показ бронетанковой техники Н.С. Хрущеву.
Помнится, как-то летом мы с Окуневым оказались в Москве: я в командировке, он на сессии Верховного Совета РСФСР, заместителем Председателя которого он был в течение трех созывов. Обратно решили лететь самолетом. Приехали вечером в Домодедово. Объявляют, что наш рейс задерживается с вылетом до утра. Вышли на улицу, сели на скамейку. Окунев говорит: «Давай поспим здесь на лавочках». И смотрю – ложится… Я пошел в аэровокзал, разыскал дежурного и рассказал историю с лавочкой. Дежурный открыл депутатскую комнату, и мы там переночевали.
Иван Васильевич Окунев как жил, так и умер – на виду у всех. 5 октября 1972 г. Нижний Тагил отмечал 250-летний юбилей. Город был награжден орденом Трудового Красного Знамени. В связи с этим учредили звание «Почетный гражданин города». Во дворце культуры Уралвагонзавода состоялось торжественное собрание, в его президиуме в числе других сидел и Окунев. Секретарь Нижнетагильского горкома КПСС объявил, что ему первому присвоено звание Почетного гражданина города. В ответ Окунев произнес небольшую, трогательную речь, сел на стул, поник головой и повалился на пол. Сидящие рядом перенесли его за кулисы. Подоспевшие врачи констатировали остановку сердца.
В память об Иване Васильевиче Окуневе его именем назван дворец культуры Уралвагонзавода и прилегающая к нему улица.
«Объект 150»
 |
 |
 |
 |
    |
Частенько в разговорах со мной А.А. Морозов упоминал по разным поводам Вячеслава Александровича Малышева, который во время войны был наркомом танковой промышленности. Из его рассказов я составил себе портрет Малышева как умного, волевого человека, блестящего организатора. Морозов очень уважал его и, по-моему, даже чуть-чуть побаивался, хотя и был не трусливого десятка.
И вот 31 января 1956 г. я впервые увидел бывшего наркома. Он в те годы занимал должность заместителя Председателя Совета Министров СССР. На совещание к нему были приглашены конструкторы танков А.А. Морозов, Ж.Я. Котин (главный конструктор, а с 1968 г. – заместитель министра Оборонной промышленности СССР), П.П. Исаков, Л.Н. Карцев, а также конструкторы танковых двигателей И.Я. Трашутин и Е.И. Артемьев. Когда все расселись, Малышев обратился к нам с вопросом: «Кто из вас занимается установкой ракет в танки?» Все мы пожали плечами, так как об этом никогда не думали. Потом встал Морозов и сказал: «Вячеслав Александрович, на мою жизнь хватит и пушек. Проживем пока без ракет».
Затем, обращаясь к двигателистам, Малышев задал вопрос: «Кто из вас занимается созданием газовой турбины для танка?» Этот вопрос был столь же неожиданным, как и первый. Артемьев встал и сказал: «Вячеслав Александрович, я недавно был в Западной Германии на выставке дизелей. Возможности дизеля еще далеко не исчерпаны. Есть очень много путей их совершенствования». На это заявление Малышев ответил: «Я недавно прочитал статью, в которой было написано, что через 20 лет турбина вытеснит на транспорте поршневые двигатели. И я верю в это».
Далее состоялась короткая, но приятная беседа. Вячеслав Александрович рассказал о принятой стратегической линии развития Военно-морского флота, о том, что линкоры снимаются с вооружения, на их смену придут ракетные крейсеры и т.д. Запомнился рассказанный им случай о том, как во время отдыха в Крыму его пригласили посмотреть почти достроенный линкор. Он отказался из политических соображений, хотя, как инженеру, ему очень хотелось увидеть этот новый линкор. Когда мы вышли из кабинета Малышева, я для себя сделал заключение: «Вот – настоящий «зампотех» правительства».
Видимо, под влиянием этого совещания Ж.Я. Котин вскоре взялся за разработку газовой турбины. Но он оказался одинок: остальные участники совещания оставили пожелания В.А. Малышева без внимания. В начале августа 1956 г. Малышев вновь собирает большое совещание в зале Кремля, где проводились заседания правительства и Политбюро ЦК КПСС. Помимо представителей промышленности пригласили руководителей ГБТУ и ГРАУ. Столики были расставлены шахматным порядком, образуя, тем не менее, один длинный ряд. Вдоль стен стояли стулья. Мы с Морозовым сидели где-то в середине ряда. Малышев начал совещание словами: «Товарищи, в январе этого года я собирал на совещание конструкторов-танкистов и спросил, кто из них занимается установкой ракет в танки. Все дипломатически промолчали, только Морозов сказал, что на его жизнь и пушек хватит… Здесь товарищ Морозов?»
Морозов встал, согнул спину так, что голова почти доставала до столика, и тихо проговорил: «Здесь, Вячеслав Александрович». Малышев продолжил: «Я собрал здесь конструкторов-танкистов, создателей ракет, систем управления ими и представителей Министерства обороны. Надо создать комплекс противотанковых ракет. Подумайте. Заказчики должны подготовить ориентировочные требования, и мы через два дня соберемся вновь в этом зале».
На следующем совещании первым взял слово начальник танковых войск П.П. Полубояров. Он поддержал идею установки ракет в танки, но в конце промолвил: «Но надо не забывать и о танковых пушках, у них еще есть резервы».
Малышев поднялся и нервно, с явной угрозой в голосе произнес: «Товарищ Полубояров, вы тянете нас назад. Вы хотите, чтобы танковые войска постигла участь моряков?»
Полубояров побледнел, опустил плечи, и на мгновенье мне показалось, что его генерал-полковничьи погоны поползли с плеч. Он стал оправдываться, как первоклассник, ссылаясь на то, что его не так поняли… После этого выступил начальник ГБТУ генерал-лейтенант И.А. Лебедев. Он зачитал тактико-технические требования на танковую ракету. Из этих требований следовало, что ракета должна быть в габаритах существующих пушечных выстрелов, летать с такой же скоростью, как снаряд, и почти все в этом духе. Когда он закончил, Малышев сказал: «Товарищ Лебедев! По таким требованиям никто не возьмется создавать ракету! Пушка и снаряд к ней отрабатывались веками, они уже семидесятилетние деды, а ракета – это только родившийся ребенок, у нее все впереди. Товарищ Лавочкин! Вы бы взялись сразу делать вашу первую ракету по подобным требованиям?» Известный авиаконструктор встал и ответил: «Нет, Вячеслав Александрович».
После этого Малышев закончил свое выступление следующими словами: «По-моему, задача понятна. Прошу всех заинтересованных лиц собраться в рабочем порядке, обо всем договориться и подготовить по этому вопросу проект Постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР».
На следующий день собрались в ГБТУ. Началось группирование разработчиков. Хотя Морозов и не горел желанием заниматься новым делом, именно к нему первому подключили разработчиков ракет.
Котин, наоборот, загорелся желанием установить ракеты в танк. Ему тоже подобрали соисполнителей. Организовали команду и главному конструктору Челябинского тракторного завода П.П. Исакову. Один я остался не у дел. На меня просто «не хватило» фирм-разработчиков ракет. Я, естественно, разволновался и стал было вслух возмущаться дискредитационным отношением ГБТУ к нашему КБ. Неожиданно сидящий рядом неизвестный мне человек проговорил: «А давайте-ка попробуем и мы с вами!» Этим человеком оказался Александр Эммануилович Нудельман, известный конструктор авиационного автоматического вооружения военных лет, который решил перепрофилировать свое КБ на создание противотанковых ракет. Он попросил подключить к нему консультантом по системе управления будущей ракетой фирму академика А.А. Расплетина.
Задуманное В.А. Малышевым постановление оформлялось долго и вышло в свет только в середине 1957 г., уже после его смерти. Как же на практике шло выполнение этого постановления?
Морозов бросил работу, практически не приступая к ней. Котин начал создавать «новый ракетный танк» с экипажем, размещавшимся не в башне, а в корпусе. Исаков тоже стал создавать «новый ракетный танк», но с экипажем, размещавшимся в башне. Мы же, не мудрствуя лукаво, попытались создать танк на базе серийной машины, но вместо традиционной пушки вооружить его ракетами. К заново спроектированной более низкой башне крепилась автоматизированная укладка (прямоугольной формы) ракет: четыре ряда по три ракеты в каждом (кроме того, еще три ракеты размещались в немеханизированных укладках). Справа от укладки размещался наводчик, а слева – командир машины. Над укладкой внутри машины располагалась пусковая установка, которая вместе с очередной ракетой перед стрельбой выдавалась через открывающийся люк наружу. Пусковая установка и башня были стабилизированы, что позволяло вести стрельбу с хода.
Вскоре сложилось так, что КБ Расплетина взяло на себя отработку и ракеты, и системы управления ею, поэтому КБ Нудельмана было от этой работы освобождено. Наша новая разработка получила название «объект 150».
Как показала жизнь, принятое нами направление установки ракет в серийный танк оказалось наиболее рациональным. Дело в том, что конструкторским бюро Котина и Исакова приходилось решать одновременно много новых проблем и по самому, танку и по его новому вооружению, а это усложняло и затягивало работу по изготовлению и испытаниям опытных образцов. Мы же чисто «танковыми делами» практически не занимались, а все внимание сосредоточили только на отработке нового вооружения – ракеты.
Наибольшие трудности у нас возникли с системой управления ракетой. Поскольку стрельба должна была вестись с хода, бытовавшая тогда в противотанковых снарядах система управления по проводам не годилась. Мы остановили свой выбор на системе управления по радиоканалу с обратной связью по световому лучу от установленного на ракете порохового трассера.
Много проблем, трудных и неожиданных, пришлось решать разработчикам системы управления нашей ракетой. Опереться было не на что, ибо разработка была оригинальной. Часто возникали, казалось бы, неразрешимые ситуации, нередко казалось, что мы в тупике, из которого нет выхода… Однажды зимой 1965 г. на войсковых учениях с участием нашего нового детища мы столкнулись с непредвиденным явлением. Накануне ночью прошел снег и тонким слоем покрыл машины. Когда ракета стала сходить с пусковой установки, истекающие из ее сопл газы подняли с носа корпуса танка мокрый снег, который запорошил входное окно прицела. Управление ракетой стало невозможным. Пришлось устанавливать стеклоочиститель прицела по типу автомобильного, который включался в работу автоматически при сходе ракеты с пусковой установки.
После проведения серии полигонных испытаний и войсковых учений «объект 150» в 1965 г. был принят на вооружение под названием «Истребитель танков ИТ-1».
К сожалению, вскоре эту машину сняли с вооружения из-за негативного отношения к ней ГБТУ и ГРАУ. По замыслу военных, отдельными батальонами истребителей танков должны были комплектоваться мотострелковые дивизии, разворачиваемые на танкоопасных направлениях. Было создано два таких батальона: один – в Белорусском, а другой – в Прикарпатском военном округе. В Белорусском военном округе батальон поставили на обеспечение танкистам, а в Прикарпатском – артиллеристам. В первом случае машины хорошо обслуживались и обеспечивались запчастями только по танковым узлам, в во втором – только по системе вооружения. Офицеры неохотно шли служить в эти батальоны, так как не видели перспективы роста, обычной для линейных танковых частей. В конце концов, эти батальоны расформировали, а истребители танков переоборудовали в тягачи…
В память об этой большой, проделанной на одном дыхании работе у меня сохранилась медаль лауреата Государственной премии СССР…
И еще. Работая над истребителем танков ИТ-1, и я, и весь дружный коллектив КБ Уралвагонзавода приобрели много новых друзей, подлинных энтузиастов конструкторской мысли, воспоминания о совместной работе с которыми для меня очень дороги.
