Это ностальгия по настоящей, полнокровной и полноценной службе, которая была в Советской Армии. Наверное, многие, кому довелось служить в те времена, невольно тепло улыбнутся, уже прочитав заголовок. Да, каждому былому советскому офицеру есть что вспомнить. Разумеется, хорошее.
Остается лишь сказать, что автор этих воспоминаний Евгений Германович Семечаевский служил в Группе советских войск в Германии (ГСВГ, с 1989 года – Западная группа войск, ЗГВ) в 286-й гвардейской Краснознаменной, орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого Пражской самоходно-гаубичной артиллерийской бригаде.
НАЧАЛО СЛУЖБЫ
Бригада, в которой я начинал служить, осталась в моей памяти как самое яркое воспоминание не только в службе, но и в жизни. Я по-настоящему занимался тем, чему меня учили, было очень интересно. Конечно, случались и неприятные моменты, но они забылись.
Когда мы, молодые лейтенанты, прибыли в бригаду, нас отправили прямо на винтовочный артиллерийский полигон (ВАП). Там проверяли, кто из нас может быть командиром 1-го огневого взвода, а кто – командиром взвода управления батареи. В бригаде командир 1-го огневого взвода не был старшим офицером батареи («собом»). Надо сказать, эта должность была освобожденной, «соб» являлся заместителем командира батареи.
Отстрелялся я тогда неплохо, но меня назначили командиром взвода управления в 7-ю батарею. Кто-то из принимавших стрельбу после ее окончания ненавязчиво посоветовал мне:
– Семечаевский, вот вам пять марок, купите, пожалуйста, пару бутылочек коньячку и что-нибудь закусить, отметим ваше назначение…
– Так не хватит пяти марок, – удивленно и наивно отвечал я.
– Вы неплохо стреляли, разберетесь…
Это было начало. Что греха таить, первый месяц нас проверяли на прочность…
Прибыл я как-то в парк проверять и принимать технику. На подходе к дивизиону меня встретил зампотех Дмитрий Иванович Новиков со словами: «Вы, товарищ лейтенант, почему в подштанниках?» Я долго не мог понять, чего от меня хотят, пока не был отправлен переодеваться в комбинезон. Пытался объяснить, что я, мол, командир взвода и сам решаю, в чем мне ходить. Дальше мне было очень популярно объяснено, куда идти и что делать. Я быстрыми шажками перемещался в казарму…
Новикова солдаты между собой называли дядей Димой. Я потом долго обходил его стороной. Дядя Дима запомнился и тем, что, когда в 1987 году загорелась самоходка, он вывел ее, горящую, за пределы парка боевой техники. Это был поступок настоящего офицера, за что он получил медаль «За боевые заслуги».
Через месяц мы выехали в учебный центр, где мой механик-водитель пересел на «собовскую» машину, а у меня временно никого не осталось. Как назло, «закусило» вторую и заднюю передачу (это была болезнь наших МТ-ЛБУ). Меня бросили в поле рядом с машиной, командир батареи капитан Александр Георгиевич Игнатов пересел на 4-е орудие.
Батарея ушла. Я мужественно стал восстанавливать машину. К трем часам ночи вытащил все: полики, саму кулису, все рычаги, все тяги. Все лежало на броне. В машине осталась только голая коробка передач. Молотком бил по кулакам, но они не двигались с места.
Только утром приехал Сережка Храбров (механик-водитель «соба»). Залез в машину, выжал сцепление, что забыл сделать я, и, легко постукивая молоточком, поставил обе передачи на место…
Я готов был провалиться сквозь землю. Но Сережка был парень замечательный и никому не рассказал о ночной работе горе-лейтенанта.
Командиром взвода управления я пробыл недолго. Через 8 месяцев стал «собом» 4-й батареи. Не секрет, что это было престижно: должность освобожденная, а если «соб» был стреляющий, то уважение проявлялось не только со стороны командования, но и рядового состава. За каждую успешную стрельбу кто-то ехал в отпуск. Из дивизиона же за учебный период уезжали 3–4 человека.
Однако с новым назначением начался кошмар в моей службе. После рассудительного, очень внимательного, толкового и уже бывалого по возрасту командира батареи Игнатова я попал в руки к старшему лейтенанту Александру Васильевичу Кревскому. Сейчас все вспоминается с юмором, но тогда было не до смеха. Бедные бойцы и я вместе с ними! Телепрограмма «Служу Советскому Союзу» отдыхала! В программе все по уставу, а у нас было так, как скажет комбат. Много мата, ругани, и все должны были передвигаться только бегом! Все это для того, чтобы стать лучшими в бригаде.
Надо сказать, что сам Кревский стрелял отлично. Умел и организовать всех независимо от национальности, возраста, звания, положения и т.д. Вскоре он был назначен начальником штаба дивизиона.
МОСКОВСКАЯ ПРОВЕРКА
…Главная инспекция Министерства обороны СССР. 1987 год. Такая проверка была в моей службе всего один раз. Но этого хватило для воспоминаний на всю жизнь.
Хорошо помню начало проверки и строевой смотр. Проводил его генерал армии Сорокин. Если учесть, что командира бригады, подполковника, я обычно видел только в понедельник и издали, то от вида большого количества генералов на плацу у всех нас захватило дух…
После строевого смотра и сдачи строевой подготовки мы отправились в парк. Тут неожиданно приехал заместитель начальника инспекции по артиллерии генерал-полковник Кляпин. Он стал ходить по парку, выспрашивать, высматривать: сколько масла в запасе, где боекомплект, все ли загружено и т.д. Мы были предупреждены, что инспекция любит поднять по тревоге и проверить боевую готовность. Так что отнеслись спокойно. Ну, выгонят из парка, а потом назад.
Однако все пошло так, как никто из нас не мог предположить даже в страшном сне.
Когда пошел сигнал, мы легко вывели машины из парка, построили их в колоны и ждали обычной команды «Отбой», чтобы вернуться обратно.
Вместо этого поступил приказ: «Марш своим ходом». Причем не на близлежащий Крампницкий учебный центр, а на Ютербогский полигон, до которого километров шестьдесят.
Мы успели взять только оружие и тревожные чемоданы. На марш отправились кто в чем – кто в парадной (!) форме, не успев переодеться, кто в повседневной, кто в комбинезоне, кто в плаще…
Нет, до конца еще не верилось…
Началось движение. Прошли мост, он был полностью застелен резиной. Ну, думаю, все равно только на погрузку идем, ведь другой дороги нет. Каково же было мое удивление, когда мы выехали на автобан и пошли в сопровождении машин! Шли всей бригадой, а это около ста единиц гусеничной техники и несколько сот автомобильной.
Чудеса марша невозможно описать. В третьем дивизионе заклинило двигатель – новый «вбросили» за ночь. Машина настигла нас и стала в строй. Машины с боеприпасами, не заводившиеся, скажем так, со времен Великой Отечественной, шли в автомобильной колонне. Их тащили. Двигатели стреляли, пыхтели, дымились. Но все-таки доползли. Марш длился всю ночь. Утром прибыли на полигон. Все ждали команды привести себя в порядок и т.п. Очень хотелось есть.
Окончательно мы все перестали удивляться, когда получили команду на занятие боевого порядка. Через каких-то двадцать минут мы открыли огонь. Без ограничителей стволов, без обычной в таких случаях сложной подготовки и проверки начальником директрисы. Огонь вели для контроля, но всеми орудиями.
Шли вторые сутки. Пару часов мы поспали и все ждали команды «Отбой». Особенно тяжело было механикам-водителям. Машины были неновые, и если сразу не завел, то воздуха на вторую заводку уже не хватало. Огневые позиции перемещались постоянно, хоть и на небольшие расстояния, до 500 метров, но мучило и это. Специалистам не надо объяснять, что боеприпасы мы тащили за собой. Не успели выгрузить – идет команда на новое перемещение. И так много раз.
Вместо «Отбой» поступила команда приготовиться к совершению марша на «Магдебург» (Магдебургский полигон, самый большой в ГСВГ). Все «потухли»…
…Дальнейшие действия выполнялись как во сне, в «зомбированном» состоянии. Опять марш своим ходом… Правда, прибыв на полигон, уже успели сделать привязку на местности, провести подготовительную работу. После занятия боевого порядка время останавливали по разрыву снаряда. Это был верх совершенства нашей бригады, демонстрация ее возможностей.
Приехал генерал армии Сорокин. Генерал-полковник Кляпин доложил ему, что оценка «плавает» между «хорошо» и «удовлетворительно», проверяющие не могут определиться. Никто не ожидал последовавшего предложения. Прозвучало оно приблизительно так: «Ну что, комбриг, принимай решение. Выбери одну батарею, пусть она выполнит огневую задачу. Какую оценку получит батарея – ту и получит бригада в целом. Или будем мучить вас дальше».
В это время мы находились на огневой позиции и о принятом решении не знали. Мой наблюдатель доложил, что в нашем направлении по полю мчат уазики. Выглядываю из люка, смотрю – быстро едут, вроде к нам… Боже, прямо ко мне! И тут началось… Какие-то генералы, полковники окружили мою «собовку», у меня от страха голос пропал. Спасибо Кревскому, он парень прямой и всех их отправил куда подальше. Проверяющие отошли от машины и наблюдали издалека. С КНП передали, что стреляет командир 4-й батареи старший лейтенант Коноплев. Данные для стрельбы готовились на огневой.
За подготовку данных я не переживал: начальник штаба дивизиона Кревский трижды предупредил, что проверит данные и на ЭВМ, и на ПУО (приборе управления огнем). Командиры взводов, и не только мои, а всего дивизиона, были уже возле моих орудий.
В такие моменты память отчетливо фиксирует мелочи. Вспоминаю такой момент – командир дивизии генерал-майор Мардасов подточил карандашик и передал его Коноплеву. Сегодня я понимаю его, он всем своим видом пытался сказать: мол, не переживайте, мужики, все нормально, мы рядом.
Переживания же мои больше всего были связаны с орудиями. Все, кто служил в то время, знают – не было такого, чтобы не заклинило досылатель, или он вдруг «передумал» опускаться. Или клин затвора не закрывается. В общем, постоянно что-то происходило, что-то где-то клинило.
Пошла команда. Передо мной секундомер, работали четко. Проходит 10 секунд, дирекционный угол и дальность уже у меня, отлично. Начал подавать команду, стараюсь говорить медленно и четко. Через 25 секунд пошел прицел и доворот. С огневой передали: «Один снаряд залпом, огонь». Плохо, времени не оставили.
Командир основного орудия Юрка Ледащев не подвел. Закончив повторять команду, сразу сказал: «Четвертое готово. Угломер такой-то».
Дальше – тишина. Перевалили за минуту. Подтянулись остальные, кто был рядом. Больше всего я удивился, когда, высунувшись из люка с тангентой в руке, глаза в глаза столкнулся с начальником политотдела бригады подполковником Ветошкиным.
Слышу доклады: «Первое готово. Второе готово. Третье готово. Пятое готово. Шестое готово. Седьмое готово. Восьмое готово». Смотрю, времени еще вагон. Оглянулся: телефонист машины начальника штаба дивизиона держит большой палец вверх – значит, прицел и доворот верный. Ну, с Богом… «Батарея, залпом – раз… два… три!» Грохот, слышу в наушниках: «Первое – выстрел. Второе – выстрел» – и так далее все восемь орудий. Про себя думаю: надо же, ничего не застряло и осечки не было.
Дальше, огневики меня поймут, пошли минуты ожидания, самые напряженные. Там, на КНП, уже радовались и обнимались с Сашей Коноплевым, а мы сидели еще целых четыре минуты, ждали. Потом, когда уазики рванули на КНП, стало ясно, что цель поражена. Меня, конечно, все обнимали, поздравляли. Поступила команда «Отбой»…
Но на этом история не закончилась. С КНП звонит комбат и говорит: «Женя, остаешься сам, я буду завтра. Не расслабляйся, проверь все, особенно оружие, боеприпасы, шмотки. Только потом можете отдохнуть». Я даже не спросил, куда он едет. Мы собрались, выстроились в колоны.
Обратно, естественно, шли уже эшелоном. Если кто из служивших в Германии помнит, эшелон можно было заказать только за пять суток. То есть отдыхаем, чистим орудия, технику приводим в порядок. Смотрю, какой-то щеголь в новой форме идет к нам и улыбается. Саша Коноплев! Но не могу понять, почему блестит весь, вымытый и чистый, новые сапоги сияют, и на погонах – очень много звезд.
Так он же уже капитан! Вначале был шок, потом Саша рассказал, что привезли его в Вюнсдорф, в штаб ГСВГ. Начальник вещевой службы его одевал лично. А вручал погоны… лично министр обороны Язов!
Второй шок для меня был, когда мы вернулись на зимние квартиры и после сдачи инспекции начались кадровые перемещения. Начальник политотдела бригады стал начпо дивизии, наш командир дивизиона майор Курганский ушел в Альтенграбов на начальника штаба бригады. Сколько орденов и медалей было вручено! А из 4-й батареи солдат и сержантов в отпуск уехало аж восемь человек, я уже молчу про благодарственные письма на родину и грамоты.
Саша Коноплев заменился в Союз, и я принял 4-ю батарею. Прокомандовал месяц, как вдруг приехал новый командир батареи, и я снова стал «собом»… Вмешался комбриг полковник Караваев. Он пробил эту стену, и меня назначили командиром батареи, только 6-й.
(В дальнейшем свою 6-ю батарею я успел сделать лучшей в бригаде, но полного удовлетворения не получил: не хватило времени, чтобы реализовать все задуманное. В мае 1990 года я заменился в Союз и уехал на Украину.)
«ФЕЛИЧИТА» НА ПРОЩАНИЕ…
Теперь расскажу о некоторых людях, которые особенно запомнились по службе в 4-й батарее.
Незабываемый случай произошел с одним из сержантов. Фамилия его была Ткаченко, а имени уже, к сожалению, не помню. В то время он был просто выдающейся личностью. Окончив три курса Московской консерватории, попал служить в артиллерию! Конечно, это издержки того времени. Играл на всех музыкальных инструментах, какие мы ему находили. Гармошки, баяны, аккордеоны, гитара – все ему было под силу. И главное, как в нынешнем фильме «Диверсант», он мог подобрать любую мелодию, расписать аккорды, просто слыша музыку, не беря в руки инструмент.
Однажды мы разгружали боеприпасы. Ткаченко загнал занозу в безымянный палец. Вытащить сам не смог и никому ничего не сказал – парень был очень скромный, интеллигент в лучшем смысле этого слова. А тут еще надо заступать в караул, ему – разводящим.
После караула пошел в санчасть, и какой-то горе-фельдшер решил промыть рану, предварительно надрезав ее. Зацепил нерв.
И рука после этого стала автоматически самостоятельно подниматься и переворачиваться. Мы были в шоке. Парня увезли в госпиталь. А на строевом смотре (во время той самой вышеописанной мною московской инспекции) старший лейтенант Кревский, когда очередь дошла до него, докладывает: «Товарищ генерал армии, у меня есть жалоба и заявление!» Тут подтянулись генералы и офицеры политуправления Группы войск. Честь и хвала генералу армии Сорокину. Выслушав всю историю, он поворачивается к начальнику медицинской службы Группы, тоже генералу: – Чем можно помочь?
– Только в госпиталь Бурденко.
– Тогда возьмите мой самолет и отправьте парня. Пока идет инспекция, пусть посмотрят.
Ткаченко сделали операцию. Естественно, палец ему заблокировали, и он не двигался, но главное – рука работала. Тем не менее, вот тебе и карьера музыканта…
Он на самом деле парень золотой, произошедшее никому не ставил в вину. Вел себя по-мужски. Когда в Москве ему предлагали дослужить и уволиться на месте, он отказался, придумав историю, что не сдал оружие и т.д. И сам поехал опять в бригаду. При этом на протяжении пути приходилось объяснять всем патрулям, офицерам свою историю, ведь честь он мог отдавать только сложенной кистью, как будто в ней мячик. А когда приехал в бригаду, тут же наступило время увольняться.
Конечно, все офицеры были тронуты поступком этого сержанта. Вышли перед штабом и провожали всем дивизионом, когда увольняющиеся садились в машину. И вдруг Ткаченко просит подождать минуту и убегает в расположение батареи. Потом появляется оттуда с трехрядной гармошкой. Тремя пальцами правой руки – указательным, средним, мизинцем – и, естественно, левой рукой начал наигрывать «Феличиту» – итальянская музыка в то время была очень модной. Смотря на это, мы не могли сдержать слез…
«ПОПУГАЙ ПОВЕСИЛСЯ!»
После «учебки» к нам в 4-ю батарею попал младший сержант Рома Разумный, очень добродушный и симпатичный паренек.
Для начала расскажу о его физических способностях. Мы иногда устраивали соревнования, кто больше подтянется или сделает подъем переворотом. И Рома делал подъем переворотом не по количеству раз, а на время! На счете после шестидесяти все сбивались, а он продолжал крутиться.
Надо еще раз сказать и об упомянутом ранее командире батареи Кревском, его характере и способах воспитания. Если какое-то ЧП происходило, то с полной выкладкой, в противогазах и с вещмешками за спиной, бегали не только бойцы, но и все офицеры батареи, ничем не отличаясь.
Так вот, купили мы двух попугаев. И чтобы им было уютно, построили в углу казармы своеобразный павильон. Для этого отгородили участок леской, протянув ее от пола до потолка, на расстоянии сантиметра нить от нити. Естественно, при натягивании появились петли разных размеров, но тогда мы не обращали на это внимания (почему я упоминаю об этом, станет ясно далее).
Кстати, нашего комбата возмутил приказ заместителя бригады по тылу, требовавшего записать птичек в… книгу учета материальных средств! Это был нонсенс, но делать было нечего. Записали. И теперь каждое утро при докладе комбату о происшествиях дежурный сообщал и о самочувствии попугаев. Кревский проходил вперед и, посмотрев на них, удалялся в канцелярию (отмечая каждый день, что все плохо, и давая указания, что надо сделать).
И вот стою я как-то ответственным по батарее. Ночью тихонько улегся на свободную койку, приоткрыв дверь. Вдруг будит меня Рома, который стоял дежурным по батарее:
– Товарищ лейтенант, тут такое дело, попугай сдох!
Я посмотрел на него, посочувствовал и попытался продолжить прерванный сон. Но Рома начал причитать: дескать, мне конец, почему он умер именно на моем дежурстве, это какой-то рок судьбы, ведь у меня отец лесничий и т.д. Я пытался успокоить его, но мои старания были тщетны.
Рома не унимался. Пробовал посадить попугая на жердочку, прикрепив его пластилином, но тот падал. Тогда он пытался как-то усадить попугая внизу, упирая клювом в тарелочку, как будто тот пьет воду. Главное для него было – комбату доложить, а дальше будет видно. Так Рома и провел возле умершей птицы всю ночь.
Утро. Все копошатся, бегают. Рома бледный. Его замкнуло, он в ступоре, ничего не слышит и не понимает, что происходит. Приходит комбат. Рома подходит строевым шагом, нога поднимается на уровень подбородка: «Товарищ, старший лейтенант, во время моего дежурства происшествий не случилось, за исключением: попугай сдох».
Если б Рома сказал как-то мягче, реакция была бы, возможно, другая, но тут посыпался поток самых «добрых и ласковых» слов в адрес сержанта. Рев стоял до обеда, типа: вы убийца, товарищ сержант, на тумбочке будете стоять до дембеля! В итоге Рома с того дня дежурил постоянно. Утром его снимали с наряда, а после обеда он шел на инструктаж, заступая снова.
Так прошло недели три. Я вновь стою ответственным по батарее. То есть потихоньку сплю. Вдруг меня будит Рома и говорит: «Товарищ лейтенант, попугай…»
Я сам был в шоке, говорю: не может быть! Так вот, картина оказалась следующей. Попугай летал и пытался присесть на леску, всунул голову в петлю, крыльями взмахнул, и жизнь оставила его.
Рома плакал от бессилия. Даже я растерялся. Рома повторял попытки по опыту прошлого происшествия, пытаясь посадить мертвую птицу на жердочку или клювиком в тарелочку, но она падала.
Утро… Вокруг в дивизионе суета, а в батарее – тишина. Мертвая тишина.
У всех опущенные глаза. Заходит комбат, Рома шагает строевым и докладывает: «Товарищ старший лейтенант, во время моего дежурства происшествий не случилось, за исключением… Попугай повесился».
У комбата даже челюсть отвисла. В первые секунды он не мог даже ничего сказать. Это был шок. Нам всем жалко было Рому. Он «потух» полностью…
И вот как-то работаем мы в парке, чистим клинья затворов. С Ромой это делать было легко, он один их доставал из орудия, носил сам. Вдруг приезжает командир дивизии. Строит батарею и начинает задавать вопросы. В основном они касались нормативов («к бою», «отбой» и т.д.). Если бойцы отвечали неправильно, спрашивал меня. А Рома был на своей волне. Ему было все равно, кто перед ним, хоть министр обороны. Тут вопрос:
– Сколько надо времени, чтобы разобрать клин?
Естественно, стал отвечать Рома. Последний вопрос:
– А вы можете разобрать и собрать клин затвора на время?
– Могу, – отвечает Рома.
Я не помню, сколько там отводится времени, но со своей силищей сержант разобрал и собрал его, как картонный ящичек (артиллеристы хорошо знают, каково приходится вставлять пружину с ударником в клин затвора гаубицы 2С3). В общем, генерал был поражен. Вывел Рому из строя и объявил ему десять суток отпуска. Приказал отпустить прямо завтра. Приходим в батарею, я докладываю комбату. Тот в ответ: «Только через мой труп».
Но Рома все-таки уехал. Все советовали ему не возвращаться, придумать что угодно – перевестись в другую часть и т.д. Кревский сам был удивлен, когда сержант вернулся. Но их отношения в корне изменились. Рома приехал другим человеком, повзрослевшим. Был назначен замкомвзвода, а под дембель стал старшиной. Ему доверяли все. Заставить сделать какую-нибудь гадость его никто не мог. И напугать чем-то после того, что он пережил, тоже не мог никто.
Рому очень любили все, а офицеры уважали за честность и справедливость. Все мы до конца службы его называли только по имени. Он всегда защищал младшие призывы и никогда не прогибал спину…
