Партизаны (продолжение)
О действиях партизан на железнодорожном узле жители посёлка, конечно, знали. Каждое происшествие обсуждалось (шепотом) со знакомыми, которым доверяли. Слухи о диверсиях частенько приносила домой тётя Лариса, которая занималась уборкой в немецком общежитии машинистов, разговаривала со знакомыми гражданскими машинистами. С некоторых пор немецкие машинисты стали опасаться ездить на паровозах. Взрыв в топке и разрушение парового котла могли привести к серьёзным увечьям. Они стали заставлять кочегаров разбивать все подозрительные большие куски угля. Но эта мера не исключила полностью взрывы в котлах паровозов. В буксах платформ, вагонов стали обнаруживать песок. Это приводило к быстрому износу колёсных пар или даже к пожару во время движения поезда. А если это была цистерна с горючим?! Всё чаще партизаны взрывали железнодорожное полотно. В тех местах, где лес близко подходил к железнодорожному полотну, немцы срубили деревья на 100-200 метров от дороги. Теперь партизанам подойти к полотну через завалы было трудно, а быстро уйти в лес после диверсии крайне затруднительно. Но всё равно подрывы продолжались в других местах.
Тётя и отец приносили домой листовки, которые сбрасывали с самолётов. Листовки передавались из рук в руки только очень надёжным знакомым. Попадись с листовкой немцам в лапы, то можно было и жизни лишиться. Но желание узнать, как обстоят дела на фронте, на что ещё нам можно надеяться, пересиливало страх. Иногда и мне удавалось посмотреть и почитать листовку. Они были напечатаны на более грубой, чем газетная, серой бумаге, которая могла выдержать многократную транспортировку в кармане или за подкладкой. Для изготовления самокруток такая бумага мало годилась. Зачитывались эти листовки до дыр.
Иногда к отцу приходили знакомые. Беседа с ними завершалась один на один. Меня он куда-нибудь отправлял, а мама и бабушка сами знали, что мешать не нужно. На мои расспросы отвечал уклончиво, примерно так: «Это больные. Просили совета насчёт лечения». Таких встреч, которые я видел, было мало, но они были.
В 1944 году, уже после освобождения Орши от немецких захватчиков кое-что в этом плане прояснилось. Но об этом попозже.
Май 1942 года
В 1942 году интенсивность бомбардировок железнодорожного узла станции Орша всё время возрастала. Ко всем советским праздникам в обязательном порядке самолёты привозили немцам «подарки» и нам в том числе. Поэтому мы к пролетарскому Празднику 1 мая готовились заранее. Самое ценное из наших жалких пожиток перенесли в убежище (одежду, еду, самовары, благодаря чему они и дожили до наших дней). Теперь в убежище можно было только сидеть, прилечь было невозможно. В ночь на 1 мая погода была ясная. Я с отцом на дорожке от дома к убежищу «дежурили», пока мама, бабушка и тётя в доме старались поспать. Мы слушали и смотрели в небо, надеясь своевременно обнаружить самолёты, чтобы успеть укрыться в убежищах. Стояла тишина, на небе мерцали звёзды. В эту ночь налёта так и не было. Это было очень странным и непонятным, думаю, не только для нас, но и для немцев. Мы вздохнули с облегчением.
В ночь с 1-го на 2-е мая улеглись спать в доме, правда, не раздеваясь. Пальто, шапки, платки лежали, как обычно, рядом на стульях, чтобы ночью можно было их схватить в темноте, если потребуется. И вот ночью я неожиданно просыпаюсь от очень яркой вспышки, ещё ничего не слышу, но вижу, что оконные двойные рамы напротив моей кровати медленно, как мне показалось, вываливаются в комнату, раздаётся страшный грохот взрыва. Верхние стекла рам ударяются о спинку стула и разлетаются на мелкие осколки. Всё это происходит во вспышке взрыва как при замедленной киносъёмке. Мы вскочили. Я схватил пальто и шапку, сбросив с них осколки стекла. Под ногами тоже хрустело разбитое стекло. Раздаются ещё взрывы, подальше. Выскакиваем из дома и бежим в убежище. В небе висят осветительные бомбы на парашютах. Светло как днём. Началась самая сильная массированная бомбардировка, которую мне пришлось пережить. Бомбы с нарастающим свистом падали одна за другой и взрывались со страшным грохотом. Ощущение было такое, что каждая летит в тебя, и ждёшь последнего в твоей жизни взрыва. Когда волна первого налёта прошла и разрывы прекратились, мы, ошалевшие, выползли из убежища. В наши дни, если где-нибудь немножко постреляют, что-нибудь взорвётся, тучи психологов бросаются успокаивать пострадавших и свидетелей. Нас никто не успокаивал. Остались целы, живы – и ладно. Но эти кошмары запечатлелись в памяти навсегда.
Опять пожар
Как только вылезли из убежища, заметили, что наш дом горит. Из-под крыши показались языки пламени. Но все были в оцепенении. Не бросились в дом вытаскивать что-нибудь из оставшихся в нём вещей, хотя огонь только начал появляться кое-где на крыше. Тётя Лариса спросила у меня: «Тебе что-нибудь принести из дома?». Я попросил: «Принеси мне мой чемоданчик». Это был тот чемоданчик, который мы нашли с красками на предыдущей квартире. Теперь в нём лежали несколько обёрток от конфет, несколько листочков бумаги, карандаши-огрызки, ручка с металлическим пером и ещё какие-то дорогие мне в то время вещи-игрушки. Тётя спокойно, не торопясь пошла в дом и принесла чемоданчик. Этот чемоданчик из тонких дощечек и фанеры, выкрашенный в чёрную краску, прошёл со мной всю жизнь. Вначале он служил пристанищем для наиболее дорогих мне вещей, детских игрушек (точнее, предметов для игры – это могло быть хитрое колёсико, цветное стёклышко, пули, гильзы и пр.). Потом, в 1944–1945 гг., когда пошёл в школу, я в этом чемоданчике носил школьные принадлежности. В ту пору книги и тетради ученики носили под мышкой, за поясом, в матерчатых сумках. Школьные портфели были у одного ученика из ста. Высшим шиком было носить тетради и учебники (если они были) в полевой кожаной сумке командира. Это могли себе позволить только отдельные детки военных. А я щеголял с чемоданчиком, в котором было несколько отдельных отсеков. Крышка запиралась двумя маленькими крючочками, ручка из толстой кожи. Правда, иногда крючочки самопроизвольно открывались, крышка отбрасывалась, и всё высыпалось на землю. Но это были терпимые неудобства. Потом чемоданчик хранил различные радиодетали. А сейчас, будучи разделён на две части – основной ящичек и крышку – служит для временного складывания различных мелких предметов, материалов, инструмента во время тех или других домашних работ. Я его не выбрасываю, хотя он уже изрядно поизносился, и есть ящички более удобные и красивые. Но он мне дорог как память о тех суровых событиях.
Дом разгорелся огромным костром. Стало невыносимо жарко стоять возле убежищ. Мы через забор перебрались в соседний большой сад (опять сад!). В саду стоял недостроенный дом из белого кирпича. Крыша была, но окон, дверей, пола, потолка не было. Около дома обнаружили воронку от бомбы метра три в диаметре и больше моего роста в глубину. Целились, возможно, в белый кирпичный дом, полагая, что там живут немцы. В это время за станцией, там, где мы с отцом когда-то копались в остатках разбитого госпиталя, начали раздаваться мощные взрывы, возникали яркие вспышки. Над нами, завывая, начали пролетать снаряды. В месте взрывов были железнодорожные пути для погрузки и разгрузки грузов. Как мы узнали позже, недалеко от этого места немцы устроили громадный склад боеприпасов. В лесу были складированы штабеля ящиков со снарядами. На опушке леса немцы проложили дорогу, а вдоль неё сложили из ящиков со снарядами домики, сделали крыши. Издали можно было подумать, что это построены новые домики. Разведка, наверно, доложила, что это за домики. Бомбы попали в склад. Начался пожар. Когда взрывался штабель со снарядами или «домик», то многие снаряды, не взорвавшись, разлетались вокруг на несколько километров. Некоторые из снарядов взрывались при падении, но большинство из них падали, не взрываясь. Мы вначале прятались за стены кирпичного дома, который стоял в саду. Надеялись, что его стены хоть немного защитят нас от шального снаряда. Позже, когда наш горящий дом обрушился, и пламя несколько поутихло, опять перебрались в наши убежища. Интенсивность взрывов постепенно несколько снизилась, но пожар на складе боеприпасов продолжался ещё несколько дней. Были слышны взрывы, стояло зарево пожара. Вокруг нас горели десятки домов посёлка. Кое-как досидели в убежищах до утра, вылезли и услышали отчаянные крики соседей. Я побежал на шум и увидел ужасную картину. Несколько человек, кто лопатой, кто доской разбрасывали землю на краю большой воронки от бомбы. Оказалось, что бомба упала совсем рядом с погребом для хранения продуктов, выстроенным из кирпича. В погребе укрывались от бомбёжки несколько семей. От взрыва бомбы погреб обрушился и засыпал людей. Из-под завала вытаскивали взрослых и детей со скрученными ободранными в кровь пальцами, с содранными ногтями. Ещё живые, они пытались выбраться наружу, разгребая землю и кирпичи голыми руками. Но тщетно! Все задохнулись. Девять трупов взрослых и детей легли рядочком у обрушившегося погреба. Из погибших семей один мужик остался жив. Говорили, что он во время бомбёжки отправился грабить оставленные жильцами дома. Все в панике попрятались, естественно, не запирая дома. Он-то, вернувшись к погребу, и обнаружил случившуюся беду.
Опять вокруг виднелись дымящиеся развалины, среди которых торчали трубы, трубы, трубы от печей. Больница сгорела. Большая часть больных успела выбраться из горящего здания с помощью медперсонала. Больные помогали друг другу покинуть горящее здание. Аптека и всё аптечное оборудование тоже сгорели. Из лекарств осталось только то, что находилось у нас дома в чемодане, который отец загодя припрятал в убежище. Через дорогу от больницы стоял деревянный дом, добротно сложенный, обшитый («шалёванный») досками. В этом доме жил И.А. Лихачёв и его жена Надежда Ивановна. Невдалеке от дома зияла огромная (я раньше никогда не видел таких) воронка, в которую мог бы поместиться небольшой дом. Дом же Лихачёва уцелел. Даже крыша косо сидела на нём. Но, ни окон с фрамугами, ни дверей, ни досок, которыми он был обшит, не было. Во время взрыва Лихачёв с женой лежали на полу, не успев выскочить из дома. Их оглушило, слегка контузило, но они остались живы.
Здесь уместно привести цитату из воспоминаний Героя Советского Союза генерал-полковника авиации Ушакова С. Ф. (http://militera.lib.ru/memo/russian/ushakov_sf/15.html). Во время ВОВ он служил штурманом в авиации дальнего действия (АДД).
«В период затишья на фронтах»
…«Так, при налете в ночь на 4 мая 1943 года на железнодорожный узел Минск, через который следовали эшелоны из Германии и Польши, 109 дальних бомбардировщиков разрушили товарную и пассажирскую станции, паровозное депо, электростанцию, разбили три воинских эшелона, взорвали склад с боеприпасами. Движение на железной дороге приостановилось на трое суток. Кроме того, в городе были разрушены штаб авиационной части и казармы, в которых погибло 200 человек летного состава. Всего при налетах на военные объекты Минска, в которых участвовали части 1, 2 и 4-й гвардейских дивизий и 36-й авиационной дивизии дальнего действия, было убито 2000 гитлеровских солдат и офицеров»…
Замечу, какая потрясающая точность в подсчёте убитых гитлеровских солдат и офицеров!
Далее.
«В ночь на 4 мая наша 45-я авиадивизия, совместно с другими частями и соединениями АДД, имела задачу бомбардировать железнодорожный узел Орша. Участвовало около 190 самолетов. Противнику, видимо, было хорошо известно, что в районах базирования авиации дальнего действия погода была очень сложной, поэтому они, как и в Минске, не рассчитывали на массированный налет. На железнодорожном узле было сосредоточено много эшелонов с боеприпасами, горючим, вооружением.
Первыми над целью появились экипажи осветителей 10-го гвардейского авиаполка, которым командовал подполковник Бровко Иван Карпович. К приходу бомбардировщиков точно над целью висела уже серия из десяти САБов (световая авиабомба–пояснение моё). Экипаж старшего лейтенанта И. И. Даценко первым выполнил бомбометание, вынудив противника сосредоточить на его самолете прожекторы и огонь артиллерии. Этим воспользовались идущие позади экипажи Героев Советского Союза Д. И. Барашева и С. А. Харченко. От точно положенных ими бомбовых серий на узле возникли пожары, что обеспечило более прицельное бомбометание остальным экипажам. Наш полк шел замыкающим в этом налете, а мы с Александром Додоновым были замыкающими в полку и бомбили последними. Зарево пожаров на станции Орша наблюдалось с самолета уже километров за сто. А когда мы, завершая удар, подошли ближе, то увидели, что вся станция охвачена пламенем.
Горели цистерны с горючим, рвались боеприпасы. Зенитчики уже не могли больше вести организованный огонь. Отбомбились мы, как на полигоне.
 |
 |
Через несколько дней пришло сообщение, что в результате налета на Оршу в ночь на 4 мая было разбито шесть эшелонов, из них четыре с боеприпасами, уничтожены два склада с боеприпасами и один продовольственный, а также две зенитные батареи с расчетом»…
К сожалению, некому было подсчитать число погибших советских граждан и их сгоревших домов при этих массированных бомбардировках.
Ушаков С. Ф. датирует этот массированный налёт на станцию Орша 4 мая 1943 года. Я описал налёт, который осуществлялся, как мне помнится, в ночь с 1 на 2 мая 1942 года. В 1943 году меня в Орше уже не было. Но описания налётов во многом совпадают. Серия осветительных бомб, висящих над станцией. Массированная бомбёжка волнами прилетающих самолётов. Разбитый склад боеприпасов, пожар на котором сопровождался мощными взрывами в течение нескольких дней. Огромный пожар на станции, видимый, наверно, за 100 километров. Горели одновременно десятки деревянных домов железнодорожного посёлка. Граница сгоревших домов после пожара, вызванного залпом «катюш», теперь отодвинулась ещё метров на пятьсот вдоль улицы Молокова и прилегающих к ней улиц. Если генерал-полковник Ушаков С. Ф. точно указал дату этого события (4 мая 1943 года, а не 1942 года), то это говорит о другом таком же массированном праздничном Первомайском налёте, который произошел в самом начале мая 1942 года.
Опять в поисках жилья
Наш дом сгорел. Нам нужно было искать новое пристанище. Из пожарища, когда угли поостыли, извлекли уцелевшие чугунки, чугунные сковородки. Нашли с отцом раздвижной гаечный ключ – молоток деда Алексея. Два пожара он пережил и сохранился до сих пор, верой и правдой постоянно помогая в хозяйственных делах. Все наши куры опять заживо сгорели в курятнике.
Приютили нас знакомые Обуховские. Их дети когда-то учились у мамы в её классе. У них был добротный домик в уцелевшей части посёлка. Сами они от продолжавшихся бомбёжек уезжали в деревню Голошевку. Там была мельница на речке Адров. Уже после войны мы с отцом неоднократно рыбачили там. В большой комнате дома Обуховских (зале) жил немец. Один. Приходил вечером, уходил утром. Иногда из комнаты доносился ароматнейший запах кофе, который он готовил сам, наверно на спиртовке. С нами не общался. Двери в его комнату не было. Вход был завешен занавесками. Мне категорически запрещалось заходить в комнату. Хотя днём, помню, через занавеску я заглядывал. Чисто, аккуратно и специфический немецкий запах (дух).
Интенсивность ночных бомбёжек не снижалась. Мама договорилась с тётей Олей Станулис, что я буду ночевать у них за Днепром («Заднепровье» – эта часть города Орши, расположенная на левом берегу Днепра за мостом). Там был дом отца Бронислава Устиновича Станулиса. Жили в нём отец Станулиса с женой, младшие сёстры и брат, тётя Оля с Брониславом Устиновичем, Алик – их сын, младше меня на 2-3 года. Для меня нашлось место на кушетке в одной из многочисленных комнат. Кругом был идеальный порядок, строжайшая дисциплина, беспрекословное подчинение хозяину Станулису – старшему. Однажды вместе с Аликом, который был меньше меня, полакомились мы чем-то в огороде (ещё незрелым горохом?). Наказание было вынесено Алику очень строгое, но в моём присутствии. Для наказаний на видном месте на стене висела ременная плётка, заканчивающаяся целым пучком тонких ремешков. Первый раз дорогу к Станулисам показала тётя Оля. А потом я сам под вечер со станции Орша шёл в город через мост, который с одного и другого конца охраняли немецкие часовые (они каждый раз молча, взглядом провожали меня), и добирался до Станулисов. Дорога была длиной 3-4 километра. Утром возвращался той же дорогой домой, к родителям. Позже я узнал более короткий путь. Можно было не идти через мост, делая значительную петлю, а переправляться на лодке через Днепр. Но за это нужно было платить перевозчику немецкую марку, 2-3 советских рубля или несколько немецких монет – пфеннигов, наштампованных из алюминия. У Станулисов меня вроде бы кормили, приглашая за стол. Иногда (редко) оставался у них на день. Ночью можно было спать относительно спокойно, так как бомбили за несколько километров от Заднепровья. Однажды все Станулисы ездили с тележкой за дровами в лес. Для военных нужд ручными пилами деревья были спилены выше пояса человека (так, наверно, было удобнее работать). А Станулисы пилили под корень. Получались довольно большие чурбаки, которые грузили на тележку и везли домой. А вот как они пилили, кололи и складывали дрова – меня поражало. Чурочки ровненько отпиливались по мерной палочке. Кололи их таким образом, чтобы они были примерно одинаковой толщины. Складывали ровненько под навес у сарая, делая между поленцами зазоры для проветривания. Я такое видел впервые. Это меня поражало. Впоследствии, уже после войны, в доме Б.У. Станулиса я наблюдал такой же порядок, будь то забор, будка для собаки, теплица, приспособление для отжима сока или гараж во дворе. Лопату, копалку, грабли, прежде чем поставить на место, Он обязательно мыл щёткой в воде. Было с чего брать пример!
Бомбёжки станции Орша не прекращались. Отец договорился со знакомым фельдшером из деревни Погост (она расположена километрах в 5-7 от Орши на реке Адров – там отец часто рыбачил до войны), что я и мама некоторое время поживём у него в деревне. Этот фельдшер приехал за нами на лошади с телегой. Мама уселась на телегу, а я, к великому моему удовольствию, на торчащую сзади телеги жердину. Дело в том, что когда на телеге перевозят брёвна, то задние колёса смещают по жердине назад, как бы раздвигая телегу, и закрепляют на жердине штырём. В нормальном состоянии телеги эта жердина торчит сзади, и на ней можно прекрасно ехать, болтая ногами и держась за телегу. Это удовольствие меня чуть не покалечило. Мы уже выехали за Оршу. Пустая грунтовая дорога. Телега катится мягко по дороге. Солнечный день, середина мая, всё зеленеет кругом. Испытываю одно удовольствие от поездки и ожидания новых впечатлений в спокойной деревенской обстановке. И вдруг нам навстречу несётся в клубах пыли немецкая грузовая машина. Лошадь испугалась и понесла. Сначала по дороге, а потом свернула в кювет. К счастью, он был неглубокий, и телега не перевернулась. Но меня так подбросило, что я не удержался, и моя рука по самое плечо просунулась между спицами заднего колеса. В этот момент возница чудом остановил лошадь, натянув вожжи и подняв её на дыбы. Колесо немного провернулось и только прижало моё плечо. Дальнейшее его движение могло просто оторвать мне руку. Мама соскочила с телеги, с воплями стала вытаскивать меня из-под телеги, а возница держал изо всех сил лошадь. Я так перепугался, что даже не кричал и не плакал. Всё произошло мгновенно: от благодушного созерцания окрестностей до положения вниз головой с зажатой колесом рукой. Ощупали меня: вроде всё цело, рука болит, но двигается. Это был второй случай моего общения с лошадью, едва не закончившийся трагически. Будет ещё третий случай.
Мы продолжали поездку, но мне было приказано сидеть в телеге. Этот деревенский период жизни (недели две) мало чем запомнился. Питание, конечно, существенно улучшилось: молоко свежее и кислое (у нашего хозяина были и своя лошадь, и корова, и поросята), яйца, иногда самодельное масло, свой хлеб, первая зелень с огорода. Что ещё нужно? Вечерами деревенские женщины, старики, дети собирались вместе, обсуждали текущие дела, строили прогнозы. После каждого литературного слова следовало два матерных для красоты и лучшего понимания и восприятия сказанного. Мама очень боялась за мой слух и после первого же вечера запретила посещать эти посиделки. Она просто не догадывалась, что я уже мог ругаться, не очень уступая деревенским жителям. Вместе с хозяином выезжал в поле сеять хлеб (наверно, это был ячмень). Я ничего не делал, но было интересно наблюдать, как разбрасывают зёрна, а потом бороной скородят поле и укатывают его большим бревном, которое по полю таскает лошадь. Оказывается, это нужно было для того, чтобы зёрна поплотнее улеглись в землю, и поле было ровное, тогда легче при уборке косить стебли. Вся колхозная земля к тому времени была поделена между жителями, и каждый обрабатывал свой участок. Вот и все мои впечатления. Следует добавить, что спалось хорошо, раздевшись. Только вдалеке, на станции Орша слышались глухие разрывы бомб и стрельба зенитных орудий.
Через две недели опять на телеге мы вернулись в Оршу.
В Берестеново
К этому времени нашли новое место, где разместить больницу. Кто-то предложил использовать два заброшенных кирпичных здания (в них ранее, вроде, был детдом) в деревне Берестенево на самом берегу Днепра. На разведку вместе с начальником больницы Лихачёвым и завхозом Киселёвым Иваном Алексеевичем ездил и отец. Мнение отца было однозначным: как можно скорее перебраться в Берестенево. Это была старая помещичья усадьба. Барский двухэтажный кирпичный дом (нижний этаж полуподвальный). Рядом второй большой кирпичный дом.
Итак, решили переезжать.
Здесь показан фрагмент топографической карты (съёмка 1921 года), где видно расположение усадьбы Берестеново (2). В 1921 году в ней функционировала Коммуна Бористеново (судя по надписи на карте). В 1942 году, была уже дорога (1), а вдоль неё ютились несколько десятков домов деревни Берестеново. На карте цифрой 3 обозначено место, где были пуни. Это будет иметь значение для дальнейшего повествования. Цифра 4 указывает на единственную лесную дорогу, по которой можно попасть в Берестеново. Цифра 5 – это деревянный мост, который немцы построили в 1943 году, оградив дорогу на левом берегу Днепра несколькими рядами колючей проволоки и нарыв траншей. Гравийная дорога Орша–Дубровно (6) проходит на удалении от Берестеново по высокому левому берегу Днепра.
Примечание.
Работая над этой статьёй, мне удалось разыскать на сайте radzima.org две фотографии Дмитрия Ивченко, сделанных им в июне 2012 года.
Это фотографии той самой помещичьей усадьбы в деревне Берестеново. В 2012 году дома выглядят так же, как мы увидели их в 1942 году. Нет окон, дверей. Все разрушено и разворовано. Но эти здания, когда в них размещалась больница (июнь 1942–июнь 1944 годов) были восстановлены и имели вполне приличный вид.
 |
 |
Невдалеке от усадьбы находились большие кирпичные пуни (сараи) для скота, конюшен, хранения урожая, построенные в виде буквы «Г». Прекрасный (ещё не полностью уничтоженный) парк с аллеями, вдоль которых росли экзотические растения – пихты, лиственницы и другие не известные мне деревья. На берегу Днепра возвышались отдельные столетние дубы, громадные сосны, серебристые и пирамидальные тополя.
На чердаке барского дома, в пунях жила масса диких голубей. На больших деревьях парка гнездились грачи. Стоял несмолкаемый птичий гвалт. Под навесом крыши кирпичного дома было прилеплено множество гнёзд ласточек. Некоторые из них были оккупированы воробьями. Они своим щебетанием непрерывно пытались доказать, что это их законное жильё. Весной 1943 и 1944 годов любопытно было наблюдать, какие жаркие «споры» возникали между ласточками (истинными хозяевами, построившими из комочков грязи гнезда) и воробьями, которые зимовали в захваченных гнёздах и не хотели уступать их былым хозяевам. У птиц, как и у людей, тоже бывают нешуточные споры за собственность.
Невдалеке от барских домов была красивая сосновая роща. Вскоре после переезда больницы она превратилась в кладбище, которое теперь даже обозначают на современных картах.
Протекающий рядом Днепр обещал отличнейшую рыбалку. Уютная деревенька. Одна просёлочная дорога тянется вдоль Днепра. Немцев на постое нет, так как просёлочная дорога в распутицу, при дождях становится непроезжей. За деревней вдоль Днепра тянется прекрасный смешанный лес. Между лесом и усадьбой находился большой участок старого запущенного сада. Кирпичные дома были полностью разграблены: все стёкла из окон вынуты, полы и двери сняты, печи разломаны.… Однако была надежда до зимы восстановить помещения.
Вдоль Днепра около помещичьей усадьбы шла деревенская улица, на которой приютились десятка три-четыре деревянных домишек с палисадниками, огородами. Был ещё один одноэтажный кирпичный домик, где размещалась столярная мастерская. Впоследствии, я очень любил её посещать и наблюдать за виртуозной работой знакомого столяра.
Жизнь в Берестеново
Начался новый этап моей жизни. Время жизни в Берестеново (июнь 1942 – июнь 1944 годов) было лучшим периодом моего военного детства (если можно что-либо из военного лихолетья назвать «лучшим»).
Мы, дети военного времени, фактически лишены были детства. Ужасные бомбёжки, страх быть убитым или покалеченным, недоедание, невозможность учиться, огромное ограничение в одежде, отсутствие обычных детских игрушек, развлечений, кино, наконец, всё это крайне отрицательно влияло на наше развитие, физическое и психическое состояние. Поэтому, когда я слышу слова «борьба за мир», «защита детей», осуждение американской агрессии во Вьетнаме, Ираке, Афганистане, Панаме и многих других странах, то я понимаю, о чём речь. Я понимаю чувства людей (и особенно детей), которым американские и прочие «демократы» несут «свободу и процветание» на крыльях самолётов и ракет, убивая при этом сотни тысяч людей. И до тех пор, пока не будет в мире силы способной дать по зубам зарвавшимся «радетелям прав человека», они будут целенаправленно, систематически, нагло, пользуясь силой, уничтожать людей, преследуя свои корыстные цели. А цели эти и методы их достижения ничуть не отличаются от фашистских немецких методов, принесших нам столько горя и утрат. «Люди, будьте бдительны!» (Юлиус Фучик).
Я не знаю, откуда взялось десяток-полтора телег с лошадьми, на которых жалкий уцелевший скарб больницы, часть больных и немногочисленный персонал больницы и мы в том числе, отправились в путь. На нашу процессию с удивлением смотрели немногочисленные жители Орши и деревень, через которые мы проезжали. Мы направились в Берестенево. Предстояло проехать около 15-20 км. Тётя Лариса осталась на станции Орша – она работала у немцев уборщицей и боялась самовольно уйти с работы. За это немцы могли схватить и увезти в Германию на каторжную работу. Многих уже постигла эта участь. Тётя побывала пару раз в Берестенево. Дорогу она знала. Однажды тётя решилась оставить все оршанские дела и перебраться в Берестеново. Она как-то смогла уговорить немцев и полицейских на выезде из Орши пропустить её и пешком пошла в Берестенево, на ночь глядя. Половину дороги пришлось идти в темноте через лес по пустынной дороге. Рассказывала, что натерпелась страху. Она сказала себе: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать» и пошла. Тётя стала работать в больнице, помогая на кухне.
Здание больницы стали приводить в порядок. Не знаю, откуда брали материалы (не новые, возможно где-то разбирали постройки), но через некоторое время застелили полы, повесили двери, частично застеклили окна, сложили разваленные печи. Мы поселились в маленькой узкой комнатушке в левом торце здания. В комнатушке было одно окно, около которого поставили стол. Две железные кровати разместили у стен. Между кроватями оказался узкий проход. В комнате была печка с лежанкой, на которой разместились бабушка и тётя. Печка чудом сохранилась с былых времён, только пришлось её ремонтировать. На печке была плита, и можно было готовить на ней пищу. Были небольшие сени и выход на крыльцо-балкончик под крышей. Так как это был второй этаж, то на землю вела довольно высокая и крутая лестница. Рядом был небольшой огородик, и мама с бабушкой тут же что-то посеяли и посадили (был конец мая).
Кое-как налаживали работу больницы. Построили большой деревянный туалет (важная деталь для будущего повествования).
Отец заново собирал лекарства и необходимое аптечное оборудование: аптечные весы, баночки, скляночки, фарфоровые ступы для растирания лекарств и прочее. Всё это можно было раздобыть только у немцев за соответствующее вознаграждение. Налаживал работу аптеки в маленькой, выделенной для этого комнатке. Больных разместили в палатах, были операционная и перевязочная. Из окрестных деревень, из-за Днепра, прослышав о больнице, потянулись больные. Многие из них в качестве платы везли нехитрые продукты. Кое-что доставалось и нам как плата за лекарства. Пользуясь своими старыми связями в госпиталях Орши, отцу удавалось за яйца, сало, а иногда и за курицу (только живую!) выменять у немцев нужные лекарства и перевязочный материал, в основном, советский. Перевязочного материала не хватало. Поэтому бинты стирали по нескольку раз – в чём, не знаю, но мыла никакого точно не было. Позже мы с отцом на одном из крутых обрывистых берегов Днепра случайно нашли слой голубой глины. Отец знал её целебные свойства. Он даже пытался на её основе делать нечто похожее на мыло, добавляя в неё щелок, ароматные вещества (анисовые капли и пр.), заливал всё это в формочки. Но мыло получалось никудышное.
В другом двухэтажном кирпичном здании (флигеле) разместили туберкулёзных больных и часть обслуживающего персонала. В больнице были три лошади с конюхами. Они и были владельцами лошадей. Все они мужики призывного возраста, жители Орши были призваны в армию, но когда фронт развалился, вернулись к своим многодетным семьям, а затем вместе с лошадьми пристроились к больнице. Это им помогло избежать высылки в Германию на работы и сохранить лошадей.
Лошадей, телеги, фаэтон разместили в длинном кирпичном сарае (пуне), отдельные секции которого были частично заняты местными жителями. Там размещалось много не обмолоченных снопов с ячменём и рожью. Конечно, в этих отсеках водились полчища мышей и кормились голуби. Из секции в секцию можно было проникать через дыры в стенах около крыши. Мы пользовались этим и из больничных отсеков свободно проникали в соседние.
Дети в Берестеново
У нас собралась довольно большая компания детей примерно одного возраста. Заведующий хозяйством больницы И. А. Киселёв был женат на немке-вдове (её фамилия по мужу была Менх; муж её был репрессирован и погиб). У неё было двое сыновей Виктор и Генка примерно моего возраста и малолетняя дочь. У Менхов-Киселёвых было несколько коз. Вот этих коз нужно было ежедневно пасти на берегу Днепра, на лугу или в лесу, резать для них веники с листьями, которые сушились и запасались на зиму. Я частенько увязывался с ними в походы. В лесу жгли костры, пекли картошку, которой на бесхозных полях было полным-полно до поздней осени, до морозов. Собирали ягоды. Сдуру курили с шиком сухие листья деревьев (табака у нас не было, так как он – самосад – был страшным дефицитом). А вот грибы не собирали. Не разбирались в них. Не помню, чтобы родители собирали грибы, хотя это могло быть серьёзным подспорьем нашему скудному рациону питания. С деревенскими детьми мы мало общались. Только иногда на Днепре были совместные игры. А сколько у нас было забав на Днепре! Чистейшая вода бежит по камешкам. Лодки, на которых можно кататься целыми днями. А когда с другого берега начинают кричать страждущие попасть в больницу и просят их перевезти через Днепр, мы превращались в перевозчиков, получая что-либо в награду за труды.
Одной из самых увлекательных забав на воде была следующая. Как только мы находили пустую стеклянную бутылку, то все гурьбой мчались на Днепр. Бутылка забрасывалась как можно дальше от берега. Она, частично набрав воды, становилась торчком и плыла довольно быстро по течению. Мальчишки подбирали на берегу подходящие камушки и бросали их, стараясь попасть в бутылку и разбить её. Попасть в подвижную маленькую цель на предельной дальности броска и услышать, как лопнула бутылка, было высшим шиком в мальчишеской компании. Иногда приходилось преследовать бутылку более километра, пока передвигались по берегу, усеянному камешками для бросков. Не было бутылки – использовали в качестве «корабля» (теперь непотопляемого) толстую палку. Увлекательнейшее это было занятие для нас пацанов.
Умение далеко бросать и попадать пригодилось мне в жизни несколько раз. В институте на каких-то соревнованиях после утомительного десятикилометрового кросса нужно было бросать учебные гранаты на приличное расстояние и стараться попасть в окоп. Мне это удалось с первого раза, что вызвало немалое удивление судей и всех окружающих. Был ещё один запомнившийся случай, едва не приведший к печальным последствиям. Произошло это осенью 1944 г. Мы жили на территории железнодорожной больницы на станции Орша. Был у нас около дома сарайчик, где хранились дрова, инструмент кое-какой, курятник. Сарай был открыт, так как куры паслись на улице. Какой-то мальчишка моего возраста пробрался в сарай, надеясь поживиться чем-нибудь. Я это заметил, хотел поймать его, но он бросился наутёк к железнодорожным путям. Я за ним. Парень бежал быстрее меня, перескочил несколько путей и побежал вдоль них к будке стрелочников. Я понял, что мне его не догнать, схватил камень и бросил ему вслед. В тот момент у меня не было мысли обязательно попасть в него. Но что-то сработало автоматически. Я после броска остановился, наблюдаю то за убегающим мальчишкой, то за летящим камнем. Вижу, что траектории их движения быстро сближаются. Трах! Камень попадает в голову мальчишке. Он падает, вскакивает, хватается руками за голову и орёт благим матом. Из домика стрелочника выскакивают женщина и мужчина и бросаются за мной. Я бегом в сторону дома, не чуя под собой ног. На мою беду на пути моего бегства на железнодорожной ветке стоял вагон, который охранял солдат с винтовкой. Он слышал крики, увидел меня, бегущего, скинул с плеча винтовку и гаркнул: «Стой!». Я остановился, меня догнали, привели мальчишку. С головы его сочилась кровь. Но взрослые не знали, что делать со мной, только кричали. Тогда и я начал кричать на них, доказывая, что мальчишку я застал в сарае. Он вор, утверждал я. Мы покричали друг на друга и разошлись. Больше всех остался доволен сценой солдат-часовой. Развлёкся! Вот так, уметь далеко и метко бросать камни иногда полезно, а иногда – опасно.
Рыбалка на Днепре
А какая была в Берестенево рыбалка на Днепре! Отец нарезал с хвоста жеребца (не кобылы!) длинных волос, наплёл и связал лески (сначала из трёх волосков, потом из двух, а закончил одинарным волосом). Из орешника вырезал удилища. Свинец на грузила из оболочек электрических кабелей был запасён ещё в Орше. Поплавки изготовили из толстой коры сосны. Наживки – червей – было предостаточно. Но рыбалка на удочку требовала много времени, усердия и терпения. У меня, во всяком случае, этих качеств не было. Значительно более эффективной была ловля закидушками. Это такое мотовильце, согнутое из толстой проволоки. Оно одновременно является грузом. К одному концу его привязаны поводок с крючком, а с другой – длинный шнурок, который на берегу крепится к кусту или просто к ветке, воткнутой в берег. Крючков нужного размера у нас было всего несколько штук. Достать их ещё было совершенно негде. Поэтому крючки пытались делать сами из английских булавок, которые доставали из пакетов-бинтов. Крючки получались удовлетворительными, но без заусенец, из-за чего рыба частенько срывалась. В качестве наживы использовали веретеницу (так называемую «украинскую миногу»), которую нужно было выкапывать лопатой – шуфелем из прибрежного ила – довольно тяжёлая работа. Шнуры-закидушки ставили поздно вечером, маскируя их от деревенских жителей, а снимали рано утром ещё до восхода солнца, так как в светлое время рыба становилась активной и часто срывалась с наших самодельных крючков. А какие были уловы! Налимы по 1-1.5 кг, крупные головли. Утром я с трудом тащил большую вязанку рыбы домой на зависть всем встречным. Но наша беда была в том, что если короткий поводок можно было сделать из конского волоса, то сам шнур длиной 3-4 метра приходилось делать из суровых ниток, пеньковых верёвочек, которые размокали в воде и обрывались. Терялась не только рыба, но и драгоценные крючки. Что мы только не придумывали! Но всё было малоэффективным. Это продолжалось до тех пор, пока военные обстоятельства не дали нам шанс решить эту проблему. Во время одной из бомбёжек Орши самолёты сбросили осветительные бомбы на парашютах. Два таких парашюта летели, летели и прилетели в Берестенево. Они зацепились за большое дерево, стоящее на берегу Днепра. Не знаю как, но завхоз больницы Киселёв узнал об этом рано утром, залез на дуб, добрался до одного парашюта и частично обрезал стропы. Утром, попозже, приехали немцы и заставили снять остатки парашютов. У парашютов были внушительных размеров купола. Пару обрезанных строп Киселёв дал отцу. Внутри каждой стропы в нитяной оплётке было штук двадцать очень прочных крученых шнурков метров по 5-6 длиной. Это было то, что нужно для закидушек. Мы с отцом насобирали еловой и сосновой смолы и просмолили шнурки. Они верно служили нам несколько лет. Пойманная рыба была очень существенным дополнением к нашему рациону питания.
Местные жители ловили рыбу «на шнуры» с лодки. Для этого на струе течения подальше от берега опускался на дно реки якорь. Это солидный камень, обвязанный проволокой, один длинный конец которой (больший, чем глубина реки) привязывался к сухой палке метра два длиною. Камень с лодки опускался в нужном месте на дно. Палка, удерживаемая проволокой, плавала на поверхности и была хорошо видна. В любое время к ней можно было подплыть на лодке, зацепиться и, таким образом, стоять на месте. По течению пускался с лодки шнур, к которому были привязаны поводки с крючками. На крючок цеплялся пучок червей. Крючков могло быть и 10, и 15. Два шнура (с каждого борта лодки по одному). Сиди и жди, когда задёргается шнур. Чаще всего ловились на шнуры мироны: крупная (1-2 кг), красивая вкусная рыба. Мироны держались у быстрины и вылавливали корм, который несла вода. Пучок червей считали хорошим подарком. Мы так рыбу не ловили, потому что не было у нас столько крючков, да и лодка нужна была подходящая. К сожалению, не было у нас спиннинга. Все рыболовные снасти отца сгорели. После войны отец в этих местах ловил спиннингом очень много щук.
Деревенские будни и житейские навыки
Больничное хозяйство требовало многочисленных забот. Основными исполнителями были конюхи и ещё 2-3 мужика из местных жителей. Мы, детвора, постоянно кружились около них. Ездили в лес за дровами для текущей топки и для заготовки на зиму. Заготавливали сено для лошадей. Я научился запрягать лошадь в телегу и управлять ею с помощью вожжей и кнута. Были плотницкие работы. Здесь я научился по-настоящему владеть пилой и топором. Топор в неумелых руках – опасная штука. Я видел, как шкурят и отёсывают брёвна. Во время перекура взял топор и начал тесать бревно. Мужики, молча, наблюдали за мной. Пока я потихоньку тюкал топором по бревну, отделяя щепу, всё вроде было нормально. Топор был острый, ёмкий, хорошо сидел в руках. Но когда потребовалось отделить большую щепку, я ударил посильнее, топор отскочил от бревна. Нога моя стояла, по неумению, по ходу топора, и он, отскочив от бревна, ударил остриём по ноге. Пришлось бежать к отцу за помощью. Раскроил ногу здорово, шрам остался. Таких уроков, удачных и не очень, было много: перерубить дерево топором, срубить сучья, срубить гибкий куст, подрубить дерево перед тем, как его спилить, как перепилить дерево или бревно, чтобы не заклинило пилу, колоть отпиленные чурбаки на поленца и т.д. и т.п. Как мне всё это пригодилось в жизни, особенно в дачных делах!
Уход за лошадьми лежал, в основном, на детях конюхов. Я тоже немного в этом участвовал. Гоняли лошадей на луг пастись, на водопой. Была кобыла Машка. Я частенько ездил на ней верхом на луг или водопой. Относилась она ко мне спокойно, равнодушно. Забраться на неё я мог только с помощью товарищей (а они садились на лошадей самостоятельно). Сидеть на широченной спине в раскорячку, без какой-либо подстилки было очень неудобно. При таких поездках уздечку на лошадь не одевали. В лучшем случае в руках оказывался конец верёвки, привязанный к морде лошади. Когда Машка шла шагом, всё было терпимым. Но когда она начинала бежать рысцой вслед за другими лошадьми, положение моё становилось критическим. Чтобы не свалиться, приходилось почти ложиться на спину лошади, судорожно вцепившись в гриву руками. Думаю, что в этих случаях Машка относилась ко мне презрительно. У меня не хватало ума и опыта приласкать её, сделать приятное, угостить сэкономленной корочкой хлеба или хотя бы пучком вкусной травы. И вот однажды, когда мы приехали на луг, слезли с лошадей, спутали им передние ноги, чтобы они далеко не ускакали, стояли и беседовали, я оказался сзади Машки. Я не знал, что быть около задних ног лошади, которая тебя, возможно, не уважает, ни в коем случае нельзя. Машка ни с того ни с сего лягнула. Её копыто с железной подковой больно задело моё ухо. Один-два сантиметра в сторону – и моя голова разлетелась бы на куски. Все ахнули. Я остолбенел, а Машка продолжала спокойно щипать травку. После этого случая я с большой опаской стал относиться к лошадям.
Мальчишки Менхи нарисовали на плотной бумаге игральные карты. Резались мы в «дурака» до дурноты. Менхи были виртуозными в игре. Запоминали карты безошибочно. Когда они играли вместе, обыграть их было невозможно. Вообще они были затейники и мастера на все руки. Я дружил с младшим Менхом – Генкой.
Надо ещё сказать, что воду в Берестенево мы брали из криницы. На обрывистом берегу Днепра, на площадке, был врыт в землю огромный чугунный чан. В него из-под горы непрерывно струился криничный ручеёк. Вода была не только кристально чистая, но и очень вкусная. Таскать домой воду приходилось маме, тёте и мне (по полведра) на коромысле, которое соорудил отец. Носить воду на коромысле, особенно если вёдра полные, и не расплескать воду – задача не простая. Плечи страшно болят, вода из вёдер выплёскивается тебе на ноги, а принести домой нужно много вёдер воды, особенно когда затевается стирка. Умение носить воду на коромысле мне очень пригодилось в послевоенные годы, когда жили на территории железнодорожной больницы на станции Орша, и в последние 20 лет, когда обзавелись дачей. У нас 200 дачных участков, но только я и Журавков (наш сосед) носим воду на коромысле, вызывая удивлённые взгляды дачников. В больницу воду возили из этой криницы бочкой, наливая её вёдрами: не лёгкая работа.
