«Объект 172», танк Т-72
В связи с постановкой на производство танка Т-62 и нашими работами по «объекту 167» харьковчане начали разрабатывать модернизированный танк Т-64 со 125-мм гладкоствольной пушкой и автоматом заряжания. Как-то на бронетанковом полигоне я решил посмотреть на этот танк. Залез в боевое отделение. Автомат заряжания и укладки выстрелов в башне мне не понравились. Выстрелы располагались вертикально вдоль погона башни и серьезно ограничивали доступ к механику-водителю. В случае ранения или контузии эвакуировать его из танка было бы довольно трудно. Сев на место водителя, я почувствовал себя как в западне: кругом металл, возможность общения с другими членами экипажа сильно затруднена.
Приехав домой, я поручил конструкторским бюро Ковалева и Быстрицкого разработать новый автомат заряжания для танка Т-62. Товарищи отнеслись к работе с большим интересом. Была найдена возможность укладки выстрелов в два ряда, под вращающимся полом, что улучшало доступ к механику-водителю и повышало живучесть танка при обстреле. К концу 1965 г. мы закончили отработку этого автомата, но вводить его не имело смысла, поскольку к этому времени вышло постановление ЦК КПСС и СМ СССР о постановке на производство у нас харьковского танка.
Так как харьковчане никак не могли довести свой танк до кондиции серийного производства, мы решили в возможно короткие сроки установить 125-мм пушку с отработанным у нас для 115-мм пушки автоматом заряжания в танк Т-62. По внешним габаритам обе пушки были одинаковыми. Обычно все свои инициативные работы мы приурочивали к каким-либо юбилейным датам. Эту работу посвятили 50-й годовщине Октябрьской революции. Вскоре был изготовлен один опытный образец танка Т-62 со 125-мм пушкой.
26 октября 1967 г. к нам приехал С.А. Зверев. К концу рабочего дня он пришел в опытный цех. На сборочном участке стоял танк Т-62 со 125-мм пушкой, на башне которого находились конструктор Е.Е. Кривошея и исследователь Л.Ф. Терликов. Я стал объяснять министру что это за танк, он сразу же «взорвался»: «Вы опять строите козни Харькову?!» На это я ответил: «Сергей Алексеевич! Почему вы нервничаете? Причем здесь Харьков? Американцы и немцы вовсю модернизируют серийные танки, а почему нам запрещается это делать?» Он тут же остыл. Залез на башню, попросил показать работу автомата. Кривошея и Терликов спустились в танк, включили автомат и произвели заряжание пушки. Оно произошло так быстро, что министр не успел разглядеть снаряда. Не было видно и других снарядов, так как они были прикрыты полом. Министру автомат очень понравился, и он с пафосом произнес: «Давайте поставим этот автомат в харьковский танк!»
«Только с новым двигателем Трашутина», – ответил я, на что Зверев не согласился. Мысль эта у меня возникла внезапно. Я еще не знал, что при этом получится, так как подобных разработок не проводилось. Но опыт работы по «объекту 167» и интуиция вселяли уверенность, что это сделать можно.
Вечером 26 октября во Дворце культуры завода состоялось торжественное заседание. Министр вручил Уралвагонзаводу юбилейное Красное знамя. На другой день утром меня вызывает И.В. Окунев. Захожу. У него сидит С.А. Зверев. Оба веселые. Зверев говорит: «Ладно, я с вашей идеей согласен. Устанавливайте автомат в харьковскую машину с двигателем Трашутина, только надо сохранить харьковские трансмиссию и ходовую часть. Сколько вам надо прислать из Харькова танков для переделки?» Я сказал: «Хватит шести». В этот же день министр уехал в Москву.
После праздников мы сразу взялись за разработку нового танка, который получил наименование «Объект 172». Посоветовавшись, мы решили установить на него ходовую часть с «объекта 167» и совместно с танковым НИИ разработать для этой машины новую гидромеханическую трансмиссию. По нашей просьбе приехали представители института, узнали, что мы делаем и что собираемся делать, и сказали, что помогут. Уехали и… доложили Звереву о том, что Карцев самодурничает, стремясь в новой разработке ничего не оставить от харьковского танка.
15 января 1968 г. министр вызвал меня «на ковер» и, естественно, отчитал. Я ему обещал, что будем работать в соответствии с прежней договоренностью, но харьковская ходовая часть ненадежна и все равно ее придется когда-то заменять.
Здесь уместно коротко сказать о деятельности так называемых головных институтов отрасли. Как работают три из них, я хорошо знаю. В этих институтах в основном трудились умные люди, но сами институты часто оказывались неработоспособными, бесплодными организациями. Почему? Ведь они непосредственно не участвовали в разработке конструкторской документации на новые изделия и не внедряли их в производство. Основной задачей руководящих работников таких институтов было угодить всем в министерстве вплоть до последнего чиновника. Они стремились выполнять безоговорочно все распоряжения местных партийных органов. В связи с этим следили главным образом за тем, «куда ветер дует», и могли «научно» обосновать любую мысль, высказанную вышестоящим начальством. Министерства использовали работников своих головных институтов для составления всякого рода справок, а за счет штатов этих институтов часто содержали министерских работников.
Головные институты располагались в крупных городах, что давало им возможность перетягивать к себе с периферии конструкторов, технологов и других работников заводов. Вот и из нашего КБ в танковый НИИ переехали чудесные, талантливые конструкторы: И. Бушнев, Н. Изосимов, Ю. Ганчо, А. Скорняков, И. Хованов, С. Лоренцо и др. Встречая их, я с горечью замечал, как потускнели их глаза, а некоторые от скуки начали спиваться… Вот так портили себе жизнь и переставали приносить пользу государству молодые люди, лишившиеся настоящего дела.
Вскоре после праздника Октября мы поехали в Челябинск договариваться насчет нового танкового двигателя, который должен был иметь мощность 780 л.с. Договорились быстро, а вот с установкой на него стартер-генератора зашли в тупик. Пришлось нам самим устанавливать стартер-генератор на гитару. Работали по «объекту 172» организованно, с огоньком, прихватывали и выходные. К лету 1968 г. изготовили опытный образец для заводских испытаний.
Однажды в воскресенье захожу в опытный цех. Смотрю: посредине пролета из стоящего «объекта 172» валит дым, а вокруг него синие, как черти, бегают люди; один из них – с пожарным брандспойтом. Спрашиваю, в чем дело? Отвечают, что внутри танка горят снарядные гильзы. Я объяснил, что суетиться не надо, поскольку потушить гильзы сложно (они были изготовлены самосгорающими) и надо просто подождать, когда они сгорят полностью. Так и сделали. Причиной пожара явилось попадание искры от электросварки, проводившейся в боевом отделении, на одну из трех лежащих в автомате заряжания гильз. Она загорелась, от нее и две других. Хорошо, что гильз в укладке было только три и совсем не имелось снарядов.
В процессе пробеговых испытаний стали выходить из строя гофрированные патрубки (сильфоны), соединяющие выпускные коллекторы двигателя с выхлопными трубами. На серийных танках это уплотнение работало абсолютно надежно. Мотористы долго не могли понять, в чем дело. Все серийное, а сильфон ломается. Пришлось подключить опытного «ходовика» С.П. Петракова. Он, заступив во вторую смену, начал проводить эксперименты: двумя кранами поднимал и опускал расположенные в районе двигателя опорные катки.
К утру причину выхода из строя сильфонов определили. В отличие от серийных танков, опоры торсионов которых располагаются у бортов, на «объекте 172» они размещались посредине днища. В связи с этим при движении танка его днище прогибалось больше, чем на наших серийных танках, при каждом подъеме и опускании катков. Вместе с днищем в поперечном направлении перемещался и двигатель, а вместе с двигателем – и выпускные коллекторы и сильфоны. Последние не выдерживали поперечных нагрузок и ломались. Пришлось срочно разрабатывать новое уплотнение типа харьковского, которому не страшны колебания во всех плоскостях.
В 1968–1970 гг. проводились заводские и полигонные испытания «объекта 172», в 1971 г. – полигонные испытания «объекта 172М», а начиная с 1972 г. стали проходить войсковые испытания «объекта 172М» (после 1973 г. – танка Т-72) во всех климатических и дорожных условиях. Уже при полигонных испытаниях обнаружилась недостаточная надежность харьковской ходовой части, после этого все пришли к однозначному выводу: ее надо менять на тагильскую. Это и было реализовано в последующих образцах. От харьковского танка осталась одна трансмиссия.
Мало испытаний обходится без приключений. Не избежали их мы и в этот раз. Летом 1969 г. два «объекта 172» испытывались в жарких и пыльных условиях Средней Азии. В сентябре испытания завершились. Был заказан воинский эшелон для отправки танков в Нижний Тагил. Старшим эшелона назначили водителя-испытателя опытного цеха Б. Гордина. Здесь надо сказать, что у нас на заводе стало обычным, отправляя бригаду на испытания в Среднюю Азию, давать ей поручения по разного рода закупкам. Обычно отъезжающим собирали деньги для покупки холодильников, которые залеживались в тамошних магазинах. Не была исключением и эта поездка. Закупили и поместили в теплушку эшелона, тщательно укрыв брезентом, 65 холодильников. Принимая у военного коменданта эшелон, Гордин не обнаружил ведерка для угля. Он возмутился и отказался принимать эшелон. Комендант станции отправления пообещал позвонить коллеге на следующую станцию, сказав, что там эшелон обязательно укомплектуют недостающим ведром. Когда эшелон прибыл на следующую станцию, в теплушку вошел комендант с ведром, поднял брезент, увидел холодильники и вызвал сотрудника ОБХСС. Сотрудник ОБХСС принял решение отцепить теплушку от эшелона для выяснения: кому предназначены обнаруженные холодильники. Комендант станции запротестовал, мотивируя тем, что нельзя разрывать эшелон и оставлять танки без охраны.
Когда эшелон прибыл в Тагил, теплушку вместе с танками на территорию завода не пустили, отцепили на станции Смычка и опечатали, а потом полтора месяца вызывали на допрос работников завода, сдавших деньги на покупку злополучных холодильников. К счастью, никакой крамолы в этом не нашли. Вот что может наделать одно угольное ведерко.
В начале февраля 1971 г., работая в НТК ГБТУ МО, я поехал в Забайкалье, где «объект 172М» испытывался в зимних условиях. Пошли в пробег. Температура ниже минус 40°С. Поле ровное, с перекатами. Скорость доходит до 65 км/ч. Ведет машину водитель-испытатель опытного цеха Михаил Болтинов. Вдруг одновременно с подполковником В.Н. Кузьминым – руководителем представительства заказчика в Нижнем Тагиле, сидящим на месте командира, мы увидели прямо по курсу большую яму и, быстро нырнув внутрь танка, приготовились к удару. Но удара не последовало, поскольку на большой скорости танк перескочил через нее. Я попросил остановиться. Вылезли, осмотрелись. Яма оказалась танковым капониром. На следующий день я попросил съездить к тому капониру и замерить его. Глубина капонира оказалась равной 1 м 90 см, а длина ямы составила 5,9 м. При этом танк пролетел капонир, преодолев в полете 8,5 м. Растеряйся Болтинов, притормози или поверни танк – нам не миновать бы гибели.
По результатам множества испытаний «объекта 172М» и доработок его конструкции коллективом КБ под руководством сменившего меня В.Н. Венедиктова, он был принят на вооружение Советской Армии и стал называться «танк Т-72». Теперь этот танк известен во всем мире.
Власть переменилась
 |
 |
 |
 |
 |
 |
В начале ноября 1968 г. на бронетанковом полигоне проводилось совещание, на котором рассматривались различные варианты установки на «объект 172» зенитного пулемета. Наши представители считали целесообразным проектировать открытую установку, представители полигона – закрытую. Удалось отстоять наше предложение, и мы сразу же приступили к проектным работам. Работу развернули вовсю. Проектирование шло быстро. Но тут неожиданно приходит телеграмма за подписью Ж.Я. Котина, который к началу 1968 г. стал заместителем министра. В телеграмме предписывалось мне с бригадой конструкторов срочно прибыть в Москву для участия в совещании по зенитной установке «объекта 172».
Как правило, я ездил в командировки один, без помощников. На этот раз решил взять с собой ведущего конструктора Ю.А. Кипнис-Ковалева, участвовавшего в упомянутом выше совещании на полигоне. Прибыв в Министерство, узнаем, что Котина на месте нет, но имеется его распоряжение: Карцеву с бригадой прибыть в ГБТУ.
Приезжаем в ГБТУ. Заходим к председателю НТК ГБТУ генералу Радус-Зеньковичу. Я с вполне понятным возмущением спрашиваю его, чем вызвана необходимость нового совещания, если только неделю назад все было решено. Генерал промычал нечто невнятное и пригласил нас к начальнику танковых войск маршалу П.П. Полубоярову. Попросив нас подождать в приемной, генерал вошел в кабинет маршала. Пробыв там около часа, он вышел и попросил подождать еще…
Чтобы не терять времени, мы решили пообедать. Обедали наспех, думая, что опоздаем. Оказалось, наша торопливость была напрасной: генерал все еще совещался с маршалом. Прошло еще около полутора часов, время приближалось к 15 часам. Возмутившись бесплодным времяпровождением, звоню в Главк и спрашиваю, где сейчас находится Ж.Я. Котин. Мне отвечают, что, вероятно, в ЦК. Звоню в ЦК начальнику сектора В.И. Кутейникову и выясняю, нет ли у него Котина. Узнав, что его нет и там, возмущенно рассказал все, что с нами происходит и все, что я об этом думаю. Владимир Иванович выслушав меня, попросил завтра зайти к нему в ЦК, а сейчас подождать еще немного в приемной Полубоярова.
Не прошло и трех минут, как дверь маршальского кабинета раскрылась, из него вышел сам Полубояров и пригласил нас войти. Входим. Вижу, что маршал сильно взволнован: у него трясутся руки… Генерал Радус-Зенькович лихорадочно листает телефонный справочник «кремлевки». Найдя нужный номер, генерал набрал его на диске и тут же передал трубку маршалу. Полубояров взволнованным голосом сказал: «Владимир Иванович, Карцев уже у меня. Вы же знаете, – я никогда не заставляю конструкторов ждать, всегда принимаю их вне очереди…» Еще немного и невнятно сказав что-то Кутейникову, маршал с явным желанием угодить представителю партии своей оперативностью, положил трубку. Далее состоялся буквально такой разговор:
– Так что у вас за вопрос?
– Никакого вопроса у меня к вам нет, товарищ маршал.
– И у меня никакого.
– Тогда позвольте нам улететь домой. Непонятно только – зачем нас вызывали. До свидания…
Мы с Кипнис-Ковалевым встали и пошли к двери. Внезапно вслед нам маршал закричал: «Вернитесь! Я, кажется, знаю, по какому вопросу вас вызывали». Мы вернулись. Преодолев достаточно быстро неловкость, которую он было испытал от нелогичности своего поведения, маршал пригласил нас сесть и начал убеждать отказаться от разработки открытой зенитной установки и приступить к разработке закрытой. Я категорически возразил, мотивируя тем, что зенитная установка закрытого типа, стрельба из которой может вестись только с использованием оптического прицела, будет неэффективным оружием, поскольку угол поля зрения такого прицела значительно меньше, чем у открытого диоптрийного прицела. Закончили мы тем, что он уступил.
На другой день, когда я пришел к В.И. Кутейникову, он, смеясь, спросил: «Ну как, здорово я вчера припугнул маршала?» «Да…» – ответил я. С Кутейниковым мы были знакомы давно. Как заместитель главного инженера Главка в Министерстве оборонной промышленности он в декабре 1954 г. был у нас в командировке целый месяц. После этого мы периодически встречались по работе. В аппарат ЦК КПСС его назначили в 1957 г.
Начался разговор. Кутейников зашел издалека: расспросил о наших делах. Зная стиль его работы, я ждал главного. Поговорив еще немного на второстепенные темы, он неожиданно сказал: «Окунев подал заявление об освобождении его от занимаемой должности директора завода по состоянию здоровья. Вместо него представлены две кандидатуры: первый секретарь парткома Хромов Иван Владимирович и первый секретарь горкома Колбин Геннадий Васильевич. Что ты по этому поводу скажешь?» Я ответил: «Хромов не годится. Вы испортите жизнь ему и заводу. Насчет Колбина ответить затрудняюсь. Я его видел всего раза четыре на совещаниях и конференциях, но у руководителей заводов он пользуется авторитетом».
– Разве он не с вашего завода?
– Нет, он с металлургического комбината.
– А кого бы ты предложил?
– Я бы предложил Крутякова Ивана Федоровича. Он сейчас в Свердловске, работает начальником межобластной товарной конторы. До этого он был заместителем директора Уралвагонзавода по коммерческой части. Я его знал, когда он работал заместителем начальника цеха, начальником механического цеха. Самостоятельный, высокоорганизованный, интеллигентный человек. Хорошо говорит. На этом наш разговор, по сути, закончился.
Приехав на завод, я, конечно же, никому о разговоре с Кутейниковым не сказал, а через три дня уехал в отпуск. Возвращаюсь из отпуска, мне говорят: «Власть переменилась: вместо Окунева директором завода назначен Крутяков…»
15 декабря 1968 г. к нам на завод приехал Ж.Я. Котин. В зале заседания заводоуправления состоялась процедура представления И.Ф. Крутякова. Окунева на этом заседании не было, и, выступая с представлением нового директора завода, заместитель министра ни слова не сказал о прежнем. Дело в том, что между Ж.Я. Котиным и И.В. Окуневым отношения не сложились. Став заместителем министра, Котин строил свои отношения с Окуневым на сухих, приказного тона реляциях, чего тот терпеть не мог.
Как-то Иван Васильевич рассказал мне, что он подал заявление об отставке не из-за болезни, а из-за Котина. После отъезда Котина я обратился к парторгу завода и предложил ему организовать проводы Окунева, на что тот ответил, что нет указаний сверху. Через неделю меня встречает заместитель директора по кадрам Н.С. Коваленко и говорит, что заводоуправление желает с почетом проводить старого директора и намеренно подарить ему радиоприемник. Я обещал свое участие и содействие. Написали памятный адрес, изготовили оригинальный сувенир из уральских камней. Подарки эти я принес в заводоуправление и оставил у референта директора. Время шло. Наступило 31 декабря, а о проводах ни слуху, ни духу. Тогда я позвонил Окуневу, попросил разрешения посетить его, пообещав, что буду со своими заместителями и мы отнимем у него не более десяти минут.
Старый директор взволнованно принял нас. Я обратился к нему с такими словами: «Иван Васильевич! За время совместной работы мы много попортили вам крови, переводя красные кровяные шарики в белые. Позвольте в память об этом вручить вам эти скромные подарки». Он разволновался еще больше. Обстановка была сердечной, теплой. На столе появилась бутылка коньяка. Выпили по рюмке. Первый раз в жизни я увидел, что Иван Васильевич может позволить себе выпить спиртного. За дружеской беседой незаметно прикончили всю бутылку. Никого больше с завода на этом предновогоднем коротком застолье у старого директора не было. Как потом выяснилось, запретил проводы новый директор Уралвагонзавода Крутяков.
Во время последнего приезда на завод Котин со всей своей свитой посетил наш опытный цех. Я кратко доложил о состоянии работ по «объекту 172». После доклада Крутяков пожелал, чтобы я со всеми своими заместителями назавтра к 8 утра был у него. Я пояснил новому директору, что с восьми утра до четверти девятого все мои заместители бывают у меня на ежедневной «пятиминутке». Поэтому удобнее собраться у меня. Он согласился.
Придя на следующее утро к нам в КБ, Крутяков неожиданно сообщил нам, что, по его мнению, разработка «объекта 172» – это стратегическая ошибка, что он вообще недоволен тем, как строится работа КБ: мы-де оторвались от завода, ни с кем не считаемся… Мои заместители дружно стали возражать новому директору. Их доводы являлись неоспоримыми хотя бы потому, что из всех танковых КБ наше было единственным, непосредственно подчинявшимся заводу. На других танковых производствах КБ давно были самостоятельными. Я сидел, не проронив ни слова. Поняв, как глубоко ошибался в этом человеке, я не мог простить себе того, что содействовал его назначению на пост директора завода. Дальнейшие отношения между нами только подтвердили справедливость моего запоздалого прозрения.
Как-то вечером ко мне в кабинет заходит Крутяков и говорит: «Я сейчас был в опытном цехе. Начальник цеха неправильно расставил на сборке опытные образцы». Я резко возразил: «Иван Федорович! Ни вам, директору, ни мне, главному конструктору, не пристало столь мелочно опекать начальника цеха. Ему виднее, как расставить машины. Важно, чтобы он выполнял суточное задание». Он обиделся и ушел.
В начале февраля 1969 г., перед приездом на завод Главнокомандующего Сухопутными войсками И.Г. Павловского, Крутяков передал мне свое распоряжение о том, чтобы при моем докладе высокому гостю присутствовали только мои заместители. Окунев никогда не позволял себе подобных решений, особенно в делах, связанных со встречами высоких гостей. Он был уверен, что у нас все будет организовано как следует.
Обычно на такие совещания я всегда приглашал заместителя по новой технике, начальников бюро и ведущих конструкторов, то есть непосредственных разработчиков новой техники, о которой и пойдет главный разговор на совещании или показе. Я считал это целесообразным по следующим причинам: вся информация будет исходить из первых уст; при необходимости специалисты всегда помогут мне после доклада ответить на любые вопросы; наконец, всегда под рукой окажутся люди, которые помогут развесить плакаты, оперативно сменить их, поскольку в моем небольшом кабинете все необходимые плакаты сразу не умещались. Не желая рисковать, я решил игнорировать вышеупомянутое распоряжение директора и поступил по-своему. В перерыве Крутяков отозвал меня в сторону и прошипел: «Почему вы не выполнили мое указание? Почему здесь присутствуют рядовые конструкторы?» Я решился на резкость и ответил: «Иван Федорович, прошу не вмешиваться в дела, за которые отвечаю только я…».
Однажды, по примеру Окунева, новый директор решил собрать на совещание по «объекту 172» в техзале опытного цеха начальников цехов серийного производства. После докладов начальников цехов Крутяков обратился ко мне: «Леонид Николаевич, доложите о результатах испытаний заводских образцов». В ответ я сказал: «Иван Федорович, я с удовольствием доложу то, о чем вы просите, но не здесь. В зале есть люди, не допущенные к секретной работе, и я не имею права при них докладывать секретные данные…»
После подобных взаимных любезностей, я все чаще задумывался над тем, как вернуть КБ нормальный, ставший привычным и бывший несомненно рациональным стиль взаимоотношений с директором завода. В конце концов, я пришел к выводу о том, что у меня есть только три пути. Первый – продолжать конфронтацию с директором (это может плохо отразиться на социальных условиях конструкторов, ибо зарплату, премии, жилье и другие блага они получали от завода). Второй – отделиться от завода, как другие КБ (этот путь чреват потерей оперативности в опытных разработках и во внедрении новых разработок в серийное производство. Кроме того, гараж, склады, отдел снабжения, бухгалтерия и т.д. – все свое. А это может оказаться тяжелым бременем. Да и дела-то эти были не в моем вкусе). И, наконец, третий – оставить любимое дело и уйти с завода.
После долгих размышлений в марте 1969 г. я написал письмо в ЦК КПСС и министру с просьбой об освобождении меня от занимаемой должности в связи с ухудшением состояния моего здоровья и здоровья дочери. Здесь не было особой натяжки: из-за частых стычек с директором я стал нервничать, появились головные боли, бессоница. Дочь же моя ежегодно зимой болела тяжелыми бронхитами.
Вопрос решался долго. Было много вызовов в Москву, долгие разговоры о причинах моего рапорта. Но я никому ни словом не обмолвился о наших отношениях с И.Ф. Крутяковым, считая только себя виноватым во всем. Видя, что я твердо решил покинуть Нижний Тагил, меня в августе 1969 г. освободили от занимаемой должности. Здесь уместно сказать о том, что ранее у меня было две реальные возможности уехать из Нижнего Тагила, не подавая никаких рапортов.
В конце 1959 г. директор танкового НИИ П.К. Ворошилов переехал в Москву и, видимо, не без помощи отца, маршала К.Е. Ворошилова, получил какую-то должность в Генеральном штабе. В январе 1960 г. меня вызвал С.А. Зверев. В кабинете у него находился И.Д. Сербин. Зверев спросил:
– Вы знаете, что Петр Клементьевич Ворошилов переведен в Москву?
– Слышал.
– Мы предлагаем вам занять должность директора танкового НИИ.
– Я отказываюсь.
– Подумайте! Ленинград – не Нижний Тагил, да и зарплата повыше…
– Если вы, товарищ министр, полагаете, что архитектурные прелести Ленинграда могут для меня что-то значить, то это не так. Я их также не буду видеть, как не вижу сейчас города Тагила. А что касается денег – их сколько ни получай, жена все истратит. Но если серьезно, то коллектив Вагонки меня признал, в КБ большой задел замыслов, наработок, идей. А в институте… – полная неизвестность. И тут, обращаясь к министру, Сербин сказал: «А он, пожалуй, и прав… Давай поищем другого кандидата на пост директора института». Через два месяца директором танкового НИИ был назначен секретарь парткома института В.С. Старовойтов, которого через несколько лет сняли, как не справившегося с работой.
В конце 1967 г. мне предложили переехать в Харьков главным конструктором вместо Морозова. Я и на этот раз отказался. Тогда министр попросил кого-нибудь из нашего КБ в Харьков на должность заместителя главного конструктора, чтобы через год он занял место Морозова. Я рекомендовал ему моего товарища по академии Шомина Николая Александровича. Правда, прежде чем стать главным конструктором, ему пришлось поработать заместителем около восьми лет. Его судьба была более удачной: дослужился до генерал-лейтенанта, стал лауреатом Ленинской премии. К шестидесятилетию ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
После подписания приказа о моем освобождении от должности главного конструктора я позвонил на завод. Там настолько не предполагали подобного исхода, что, видимо, не сразу восприняли его всерьез. Секретарь даже сказала: «Леонид Николаевич! Приезжайте-ка побыстрее, а то Венедиктов зашился с бумагами». Я позвал к телефону Венедиктова, рассказал ему обо всем и попросил заочно оформить мне отпуск, чтобы иметь время для трудоустройства. Он пообещал это сделать, но через три дня получаю за подписью директора телеграмму: «Срочно приезжайте Тагил оформления расчета». Я же за это время нашел в Москве устраивающую меня должность заместителя председателя научно-танкового комитета ГБТУ, на которой и прослужил целых десять лет.
Прощание с Нижним Тагилом было теплым и трогательным. Я даже не ожидал, что так сросся с коллективом, который оказался сплоченным, работоспособным, а люди, его составляющие, – душевными и близкими. Была прощальная фотография на память: всем коллективом КБ у Дворца культуры завода. Зная, что я никогда не был охотником, мне, видимо, в шутку подарили охотничье ружье со всеми принадлежностями, вплоть до подсадных уток. Участники самодеятельности преподнесли фотоальбом с их фотографиями во время выступлений. Опытный цех подарил макет будущего танка Т-72.
С тяжелым сердцем покидал я город и завод, где прошли лучшие годы моей жизни. Не давала покоя мысль о том, что по моей рекомендации руководить заводом стал самолюбивый, мелочный человек, умеющий, правда, за увесистой фразой спрятать свои слабости. Крутяков оказался к тому же плохим организатором производства. При его директорстве дисциплина на заводе и уровень производства заметно упали. Завод утратил ритмичность. Дело доходило до того, что стали авансом оформлять выполнение плана. В конце концов, Крутякова «ушли», но прежде чем это случилось, он успел стать лауреатом Государственной премии СССР именно за танк Т-72, создание которого считал стратегической ошибкой.
